Неточные совпадения
В душе его боролись желание забыть теперь о несчастном брате и сознание того, что это
будет дурно.
Вся
душа его
была переполнена воспоминанием о Кити, и
в глазах его светилась улыбка торжества и счастия.
Ему хотелось, чтобы Левин
был весел. Но Левин не то что
был не весел, он
был стеснен. С тем, что
было у него
в душе, ему жутко и неловко
было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, Татар — всё это
было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его
душу.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею
душой было жалко его, тем более, что она жалела его
в несчастии, которого сама
была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Княгиня
была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может
быть сомнения
в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила
в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько
в душе твоей
есть еще любви к нему.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение не
души его…
— Нет,
душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела
в ее глазах тот особенный мир, который ей не
был открыт. — Для меня
есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей
души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не
был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
— Без тебя Бог знает что бы
было! Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. — У тебя всё
в душе ясно и хорошо.
— У каждого
есть в душе свои skeletons, [скелеты, иносказательно — скрытые неприятности,] как говорят Англичане.
Он сердился на всех зa вмешательство именно потому, что он чувствовал
в душе, что они, эти все,
были правы.
Он, этот умный и тонкий
в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Он не позволял себе думать об этом и не думал; но вместе с тем он
в глубине своей
души никогда не высказывая этого самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений, знал несомненно, что он
был обманутый муж, и
был от этого глубоко несчастлив.
И одни говорили, что мадам Шталь сделала себе общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие говорили, что она
была в душе то самое высоко-нравственное существо, жившее только для добра ближнего, каким она представлялась.
Но
в глубине своей
души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило
в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
— Я не
буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как
в Троицын день, для того чтобы
было похоже на лес, который сам вырос
в Европе, и не могу я от
души поливать и верить
в эти березки!
Но
в семье она — и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей
души — строго исполняла все церковные требования, и то, что дети около года не
были у причастия, очень беспокоило ее, и, с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь, летом.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но, говоря это,
в душе своей Левин думал: «нет, я не
буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, но у меня
будут не такие дети; надо только не портить, не уродовать детей, и они
будут прелестны. Да, у меня
будут не такие дети».
А
в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось
в отношении к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее
было для нее выгодно.
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла к письменному столу, чтобы написать ему другое письмо. Но она
в глубине
души своей уже чувствовала, что она не
в силах
будет ничего разорвать, не
в силах
будет выйти из этого прежнего положения, как оно ни ложно и ни бесчестно.
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает
в Петербург, о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей
души желает
быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
Получив письмо мужа, она знала уже
в глубине
души, что всё останется по-старому, что она не
в силах
будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского
есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того,
в глубине
души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских
была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин,
был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что
в глубине
души он боялся, что это
было правда, — правда то, что он хотел балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли
было возможно.
Она представила, как он копошился
в мешке. Ужас
был на ее лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его
душу.
Были два обстоятельства немножко неприятные; но оба эти обстоятельства тонули
в море добродушного веселья, которое волновалось
в душе Степана Аркадьича.
Алексей Александрович думал тотчас стать
в те холодные отношения,
в которых он должен
был быть с братом жены, против которой он начинал дело развода; но он не рассчитывал на то море добродушия, которое выливалось из берегов
в душе Степана Аркадьича.
Ничего, казалось, не
было необыкновенного
в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение
было в каждом звуке,
в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут
была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему,
в которую он не мог не верить и которая
душила его счастьем.
— Но
в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю
душу полагал на то, о чем он говорил, —
в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто
будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут
есть другой закон!
В комнате
было свежо, но его
душила жара.
— Как я знал, что это так
будет! Я никогда не надеялся; но
в душе я
был уверен всегда, — сказал он. — Я верю, что это
было предназначено.
Она знала любовью всю его
душу, и
в душе его она видела то, чего она хотела, а что такое состояние
души называется
быть неверующим, это ей
было всё равно.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него
в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только
в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Чувство это
была радость полного совершения того, что уже полтора месяца совершилось
в ее
душе и что
в продолжение всех этих шести недель радовало и мучало ее.
Это новое не могло
быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно, — оно уже совершилось еще шесть недель тому назад
в ее
душе; теперь же только освящалось то, что давно уже сделалось
в ее
душе.
Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно
было вовсе не знать, какие
есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что
есть в душе, не заботясь,
будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
О своей картине, той, которая стояла теперь на его мольберте, у него
в глубине
души было одно суждение — то, что подобной картины никто никогда не писал.
Вронский защищал Михайлова, но
в глубине
души он верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен
был завидовать.
Левин
в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен
был наступить для нее, когда она
будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома,
будет носить, кормить и воспитывать детей.
Левин сказал жене, что он верит, что она желала ехать, только чтобы
быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при брате не представляет ничего неприличного; но
в глубине
души он ехал недовольный ею и собой.
Окончив курсы
в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни
в гимназии, ни
в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат
был самый близкий ему по
душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение
есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что
в его
душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича
было необходимо так думать, ему
было так необходимо
в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Анализуя свое чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не
была бы влюблена
в Комисарова, если б он не спас жизни Государя, не
была бы влюблена
в Ристич-Куджицкого, если бы не
было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятую
душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
— Не могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать
душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив
в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно
быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа
в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Он не мог потому, что
в душе его
были требования более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец и педагог.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но
душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал
в свою
душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а
душа его
была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала
в другом месте.
Ему жалко
было ее и все-таки досадно. Он уверял ее
в своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не упрекал ее словами, но
в душе своей он упрекал ее.
Во глубине
души она находила, что
было что-то именно
в ту минуту, как он перешел за ней на другой конец стола, но не смела признаться
в этом даже самой себе, тем более не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.