Неточные совпадения
Поют, и —
в мастерской как будто веет свежий ветер широкого поля; думается о чем-то хорошем, что делает людей ласковее и краше
душою. И вдруг кто-нибудь, точно устыдясь печали ласковых слов, пробормочет...
Бурно кипит грязь, сочная, жирная, липкая, и
в ней варятся человечьи
души, — стонут, почти рыдают. Видеть это безумие так мучительно, что хочется с разбегу удариться головой о стену. Но вместо этого, закрыв глаза, сам начинаешь
петь похабную песню, да еще громче других, — до смерти жалко человека, и ведь не всегда приятно чувствовать себя лучше других.
На земле жилось нелегко, и поэтому я очень любил небо. Бывало, летом, ночами, я уходил
в поле, ложился на землю вверх лицом, и казалось мне, что от каждой звезды до меня — до сердца моего — спускается золотой луч, связанный множеством их со вселенной, я плаваю вместе с землей между звезд, как между струн огромной арфы, а тихий шум ночной жизни земли
пел для меня песню о великом счастье жить. Эти благотворные часы слияния
души с миром чудесно очищали сердце от злых впечатлений будничного бытия.
— Украдет хорошо — все сыты, и весело таково жить станет… Мамка, бывало, ревмя ревет… а то — напьется, песни играть станет… маненькая она
была, складная… кричит тятьке-то: «Душенька ты моя милая, погибшая
душа…» Мужики его — кольями… он ничего! Артюшке бы
в солдаты идти… надеялись, человеком
будет… а он — не годен…
— Чудак ты, путаная твоя голова! — вздыхая и посапывая, говорил он. — Ты пойми — ерунда все это, фальша! Книги — про кого? Про людей. А — разве люди про себя правду скажут? Ты — скажешь, ну? И я — не скажу. Хошь шкуру дери с меня, — не скажу! Я, может, перед богом молчать
буду. Спросит он: «Ну, Василий, говори,
в чем грешен?» А я скажу: «Ты, господи, сам должен все это знать, твоя
душа, не моя!»
«Должна, — кричал, —
быть правда где ни то,
в народе, —
в моей
душе алчба этой самой правды живет, — стало
быть —
есть правда и снаружи
души!»
До встречи с ним я уже много видел грязи душевной, жестокости, глупости, — видел не мало и хорошего, настояще человечьего. Мною
были прочитаны кое-какие славные книги, я знал, что люди давно и везде мечтают о другом ладе жизни, что кое-где они пробовали — и неутомимо пробуют — осуществить свои мечты, —
в душе моей давно прорезались молочные зубы недовольства существующим, и до встречи с хозяином мне казалось, что это — достаточно крепкие зубы.
Едкое чувство обиды втекало
в душу, — не за себя, за себя-то я уже устал обижаться, относясь к ударам жизни довольно спокойно, обороняясь от них презрением, —
было нестерпимо обидно за ту правду, которая жила и росла
в моей
душе.
Как высоко твое, о человек, призванье,
От лика божия на землю павший свет!
Есть все
в твоей
душе, чем полно мирозданье,
В ней все нашло себе созвучье и ответ…
— По-моему — про
душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он:
душа не позволяет или там — совесть… Это все едино — совесть али
душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему все запрещено, —
в монахи идет, другой — видит, что все можно, — разбойничает! Это — два человека, а не один! И нечего путать их. А чему
быть, то —
будет сделано… надо сделать — так и совесть под печку спрячется и
душа в соседи уйдет.
В крендельной непрерывно
поют песни, но
в них нет зимней дружности, хоровое пенье не налаживается, каждый, кто умеет,
поет для себя, часто меняя песни, точно
в этот весенний день ему трудно найти подходящую к строю
души.
— Видишь ты: думал я, что
быть мне колдуном, — очень
душа моя тянулась к этому. У меня и дед с материной стороны колдун
был и дядя отцов — тоже. Дядя этот —
в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
— А — пошатнулась
душа в другую сторону… хочется мне пройти по земле возможно дальше… наскрозь бы! Поглядеть, — как оно все стоит… как живет, на что надеется? Вот. Однако — с моей рожей — нет у меня причины идти. Спросят люди — чего ты ходишь? Нечем оправдаться. Вот я и думаю, — кабы рука отсохла, а то — язвы бы явились какие… С язвами — хуже, бояться
будут люди…
В груди что-то растет и
душит, как будто сердце пухнет, наливаясь нестерпимой жалостью к человеку, который не знает, куда себя девать, не находит себе дела на земле — может
быть, от избытка сил, а не только от лени и «рекрутского», рабьего озорства?
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня
в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты
души предложил.
Колода
есть дубовая // У моего двора, // Лежит давно: из младости // Колю на ней дрова, // Так та не столь изранена, // Как господин служивенькой. // Взгляните:
в чем
душа!
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем
в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
У столбика дорожного // Знакомый голос слышится, // Подходят наши странники // И видят: Веретенников // (Что башмачки козловые // Вавиле подарил) // Беседует с крестьянами. // Крестьяне открываются // Миляге по
душе: // Похвалит Павел песенку — // Пять раз
споют, записывай! // Понравится пословица — // Пословицу пиши! // Позаписав достаточно, // Сказал им Веретенников: // «Умны крестьяне русские, // Одно нехорошо, // Что
пьют до одурения, // Во рвы,
в канавы валятся — // Обидно поглядеть!»
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел
в кабак // И молча кинул на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от
души, // Перекрестил на церковь грудь.