Неточные совпадения
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!»
подумал Левин и побежал к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого
друга.
Всю дорогу приятели молчали. Левин
думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем
другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и
друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый
думает только о своем, и одному до
другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
«Боже мой, неужели это я сама должна сказать ему? —
подумала она. — Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его не люблю? Это будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю
другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали
друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала мне, что любит.
— Я
думаю, напротив, самая легкая, мгновенная, — заметил
другой.
— Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только
думала сватать, и вдруг совсем
другое. Может быть я против воли…
Она
думала о
другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а
другой другого полка.
Он чувствовал всю мучительность своего и её положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о
других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем
другом, кроме своей любви.
Она
думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем: она
думала, почему для
других, для Бетси, например (она знала ее скрытую для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а для нее так мучительно?
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе
думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно
другое.
Кити с гордостью смотрела на своего
друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой, тем, что Варенька, очевидно, ничего не
думала о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли еще петь или довольно?
— Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на
другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не
думали, что у меня тоже был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
Он поддакивал брату, но невольно стал
думать о
другом.
Она ни о чем
другом не могла говорить и
думать и не могла не рассказать Левину своего несчастья.
Он смотрел в книгу и
думал о
другом.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не
думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим
другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— Как бы я желала знать
других так, как я себя знаю, — сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли я
других, или лучше? Я
думаю, хуже.
Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не
думает, что
другие окружены такою же сложностью своих личных условий, как и он сам.
И он не без внутренней гордости и не без основания
думал, что всякий
другой давно бы запутался и принужден был бы поступать нехорошо, если бы находился в таких же трудных условиях.
Вронский, не отвечая, глядел на товарища,
думая о
другом.
Никто не
думал, глядя на его белые с напухшими жилами руки, так нежно длинными пальцами ощупывавшие оба края лежавшего пред ним листа белой бумаги, и на его с выражением усталости на бок склоненную голову, что сейчас из его уст выльются такие речи, которые произведут страшную бурю, заставят членов кричать, перебивая
друг друга, и председателя требовать соблюдения порядка.
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, т. е. только то, что они точно
думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза
друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душе.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне
думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или
другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше
подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы дали простор тому и
другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
Он
думал, что его сватовство не будет иметь ничего похожего на
другие, что обычные условия сватовства испортят его особенное счастье; но кончилось тем, что он делал то же, что
другие, и счастье его от этого только увеличивалось и делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим ничего подобного.
«Никакой надобности, —
подумала она, — приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна
другую.
Левин продолжал находиться всё в том же состоянии сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и единственную цель всего существующего и что
думать и заботиться теперь ему ни о чем не нужно, что всё делается и сделается для него
другими.
«Разумеется, не теперь, —
думал Левин, — но когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде, чувствовал теперь, что в душе у него что-то неясно и нечисто и что в отношении к религии он находится в том же самом положении, которое он так ясно видел и не любил в
других и за которое он упрекал приятеля своего Свияжского.
Два мальчика в тени ракиты ловили удочками рыбу. Один, старший, только что закинул удочку и старательно выводил поплавок из-за куста, весь поглощенный этим делом;
другой, помоложе, лежал на траве, облокотив спутанную белокурую голову на руки, и смотрел задумчивыми голубыми глазами на воду. О чем он
думал?
Портрет с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение»,
думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это было так правдиво, что ему и
другим казалось, что они давно знали его.
О женских своих
друзьях и о первейшем из них, о графине Лидии Ивановне, Алексей Александрович не
думал. Все женщины, просто как женщины, были страшны и противны ему.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не
думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту
думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так
думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать
других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но
другие не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Но любовь ли это,
друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете… но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит Бога простить ее грехи… И так лучше. А тут что он будет
думать?
— Вы бы лучше
думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и
другие, в которые надо работать.
Но Левин невольно
думал и вспоминал слова Кити, когда она отпускала его: «смотрите, не застрелите
друг друга».
— Ни то, ни
другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно. Дамы, я
думаю, уже встали? Пройтись теперь отлично. Вы мне покажите лошадей.
В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И уже не
думая о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не
думая о том, что они имеют вид людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить
друг друга, побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.
Она счастлива, делает счастье
другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему»,
думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что,
думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее.
Другая женщина, менее внимательная, не знавшая Анны прежде и в особенности не думавшая тех мыслей, которые
думала Дарья Александровна дорогой, и не заметила бы ничего особенного в Анне.
— Отчего?
Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть
другом, товарищем своего мужа, всё равно мужа, — умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.
«Я, —
думала она, — не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к
другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела.
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это было еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с
другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость»,
думал он.
― Да, тебе интересно. Но мне интерес уж
другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ― и
думаешь, что они так родились шлюпиками.
Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его страстные ласки. «Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет расточать
другим женщинам!»
думала она.
О чем он может с таким жаром рассказывать
другому? —
думала она, глядя на двух пешеходов.
«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для
других, ничего для себя. Сергей Иванович так и
думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
«Да, надо опомниться и обдумать, —
думал он, пристально глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом снытки. — Всё сначала, — говорил он себе, отворачивая лист снытки, чтобы он не мешал букашке, и пригибая
другую траву, чтобы букашка перешла на нее. — Что радует меня? Что я открыл?»