Неточные совпадения
«Но что же
делать? что
делать?»
с отчаянием говорил он
себе и не находил ответа.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не
сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да
с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она
себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру
с блестящими, устремленными на
себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что
с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести
себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Она говорила
себе: «Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она
сделала, и что
с ней будет, и что она должна
сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от
себя эти мысли.
«Который раз мне
делают нынче этот вопрос!» сказал он
себе и покраснел, что
с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел на него. И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил...
Какая ни есть и ни будет наша судьба, мы ее
сделали, и мы на нее не жалуемся,—говорил он, в слове мы соединяя
себя с Анною.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда
делал это, чтобы меньше обратить на
себя внимание, слез, не переезжая мостика, и пошел пешком. Он не пошел на крыльцо
с улицы, но вошел во двор.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она
сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить
себя лживыми рассуждениями и словами,
с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет
с сыном.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но,
с утра еще
сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил
себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться
с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто
делать первый шаг в желании познакомиться
с г-жею Шталь, позволявшею
себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась
с нею.
«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо
сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! —
с ужасом повторила
себе Кити. — Нет, это не может, не должно быть! Он так жалок!» говорила она
себе вслед за этим.
Когда они подъехали к дому, он высадил ее из кареты и,
сделав усилие над
собой,
с привычною учтивостью простился
с ней и произнес те слова, которые ни к чему не обязывали его; он сказал, что завтра сообщит ей свое решение.
Он почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему вносу, и он первый раз в жизни почувствовал
себя готовым заплакать. Он не мог бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее, и он чувствовал, что не может помочь ей, и вместе
с тем знал, что он виною ее несчастья, что он
сделал что-то нехорошее.
Первым движением она отдернула свою руку от его влажной,
с большими надутыми жилами руки, которая искала ее; но, видимо
сделав над
собой усилие, пожала его руку.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что
делает? — спрашивал он
себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее
с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Она теперь
с радостью мечтала о приезде Долли
с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к
себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это
делать.
На все вопросы, которые ему
делали о том, как он
себя чувствует, он отвечал одинаково
с выражением злобы и упрека...
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться
с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он
делал величайшие усилия над
собой, чтоб иметь вид человека, для которого случившееся событие не было непредвиденным и не имеет в
себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам
делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям
с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то
сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила
себя и его в такое фальшивое положение, вместе
с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов и разговаривал
с нею...
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она
сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о
себе и сравниваю
себя с другими, особенно
с братом, я чувствую, что я плох.
«Завтра пойду рано утром и возьму на
себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, записка от Кити. Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен
с нею, я обабился… Но что ж
делать! Опять отрицательно!»
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что
делать, и, не глядя
себе под ноги и
с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который всё должен был объяснить ей.
— Они
с Гришей ходили в малину и там… я не могу даже сказать, что она
делала. Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте
себе, что девочка…]
Она счастлива,
делает счастье другого человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно
с ним Дарья Александровна воображала
себе свой почти такой же роман
с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты
с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга
себе из него не
сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же
делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
Это говорилось
с тем же удовольствием,
с каким молодую женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский
делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно было, что он счастлив и держит
себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной среде, в которой все находились.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась
сделать над
собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку
с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже было разрушено.
«Разумеется, мне всё равно, но всё-таки совестно и ужасно глупо», подумал Левин, утешая
себя тем, что все это
делают, и поехал в публичное заседание Комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы
с ней вместе ехать домой.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер
делала всё возможное для того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к
себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие,
с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Он
с усердием
сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом только узнал, что это он для
себя готовил ночлег.
И никакой пользы ему не
сделал, по-моему, потому что он всё такой же расслабленный, но они в него веруют и возят
с собой.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не
делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего мужа,
с улыбкой думала о его неверии и говорила сама
себе, что он смешной.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для
себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь,
с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы,
с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был
делать то, что он
делал, — что он не мог иначе.
Прежде (это началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался
сделать что-нибудь такое, что
сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле
себя Ивана, не знавшего, что
делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора
с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
— Каждый член общества призван
делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе
с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать
собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.