Неточные совпадения
— Я
говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай!
Для чего этим трем барышням нужно было
говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить
по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Он шел
по дорожке к катку и
говорил себе...
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не
говорил об этом. И ни с кем я не могу
говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой
по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Я тебе
говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься
по обыкновению, и хотя она не намерена была
говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. — Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико. Я просто, по-старушечьи, прямо
говорю, что полюбила вас.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она
говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Кити танцовала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо было
говорить, потому что Корсунский всё время бегал, распоряжаясь
по своему хозяйству.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами
по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента
говорил речь, ей хотелось
говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе,
по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые
говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и
по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она
говорила о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
—
Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать
по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении
говорить умно. Всё умное так надоело…
— И мне то же
говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не
говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп. Я шопотом
говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
— Я удивляюсь родителям.
Говорят, это брак
по страсти.
—
По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче
говорит про страсти? — сказала жена посланника.
Мало того,
по тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы
говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед.
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что
по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод
говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Еще в первое время
по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он
говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
— Помилуйте,
по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Всё окончательно
по нынешнему времю гласное судопроизводство, всё нынче благородно; а не то что воровать. Мы
говорили по чести. Дорого кладут зa лec, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
Вронский не
говорил с ним о своей любви, но знал, что он всё знает, всё понимает как должно, и ему приятно было видеть это
по его глазам.
— Не нужно, — отвечал Англичанин. — Пожалуйста, не
говорите громко. Лошадь волнуется, — прибавил он, кивая головою на запертый денник, пред которым они стояли и где слышалась перестановка ног
по соломе.
— Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав вас, — продолжал он по-французски, как он всегда
говорил, избегая невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
— Пойдемте, если вам угодно, — сказал он по-французски; но Анна прислушивалась к тому, что
говорил генерал, и не заметила мужа.
Не
говоря уже о том, что Кити интересовали наблюдения над отношениями этой девушки к г-же Шталь и к другим незнакомым ей лицам, Кити, как это часто бывает, испытывала необъяснимую симпатию к этой М-llе Вареньке и чувствовала,
по встречающимся взглядам, что и она нравится.
Обе девушки встречались в день
по нескольку раз, и при каждой встрече глаза Кити
говорили: «кто вы? что вы?
Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично
говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она
по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
— Да, но если б он не
по воле матери, а просто, сам?… —
говорила Кити, чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо её, горящее румянцем стыда, уже изобличило её.
— Да будет тебе ходить
по жаре, —
говорил ему Сергей Иванович.
— Очень, очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не
говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
— Я
говорю по-французски, и ты так же скажи.
«И для чего она
говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее,
говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся; но,
говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я не буду ломаться и
говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут не такие дети; надо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут не такие дети».
После того как муж оставил ее, она
говорила себе, что она рада, что теперь всё определится, и,
по крайней мере, не будет лжи и обмана.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не любить его? —
говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли
по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
— Как я рада, что вы приехали, — сказала Бетси. — Я устала и только что хотела выпить чашку чаю, пока они приедут. А вы бы пошли, — обратилась она к Тушкевичу, — с Машей попробовали бы крокет-гроунд там, где подстригли. Мы с вами успеем
по душе
поговорить за чаем, we’ll have а cosy chat, [приятно поболтаем,] не правда ли? — обратилась она к Анне с улыбкой, пожимая ее руку, державшую зонтик.
Бетси
говорила всё это, а между тем
по веселому, умному взгляду ее Анна чувствовала, что она понимает отчасти ее положение и что-то затевает. Они были в маленьком кабинете.
— Ну, в этом вы,
по крайней мере, сходитесь со Спенсером, которого вы так не любите; он
говорит тоже, что образование может быть следствием бо́льшего благосостояния и удобства жизни, частых омовений, как он
говорит, но не умения читать и считать…
Политическая экономия
говорила, что законы,
по которым развилось и развивается богатство Европы, суть законы всеобщие и несомненные.
Социалистическое учение
говорило, что развитие
по этим законам ведет к погибели.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более
по этому вопросу того, что так часто случалось с ним
по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать свою, как вдруг ему
говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не
говорили, если бы
говорили только
по душе.
Но этак нельзя было жить, и потому Константин пытался делать то, что он всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что,
по его наблюдению, многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался
говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и раздражается этим.
— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь,
говорил Николай Левин, — там,
по крайней мере, есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa: [чистую доску, т. е. стереть всё прошлое] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но у тебя ничего нет…
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне
говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
— Здорово, Василий, —
говорил он, в шляпе набекрень проходя
по коридору и обращаясь к знакомому лакею, — ты бакенбарды отпустил? Левин — 7-й нумер, а? Проводи, пожалуйста. Да узнай, граф Аничкин (это был новый начальник) примет ли?
— Я не высказываю своего мнения о том и другом образовании, — с улыбкой снисхождения, как к ребенку, сказал Сергей Иванович, подставляя свой стакан, — я только
говорю, что обе стороны имеют сильные доводы, — продолжал он, обращаясь к Алексею Александровичу. — Я классик
по образованию, но в споре этом я лично не могу найти своего места. Я не вижу ясных доводов, почему классическим наукам дано преимущество пред реальными.
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг. Женщина лишена прав
по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, —
говорил он.
Это видно было
по тому, как они
говорили с ним, как ласково, любовно смотрели на него даже все незнакомые.
— Я очень благодарен за твое доверие ко мне, — кротко повторил он по-русски сказанную при Бетси по-французски фразу и сел подле нее. Когда он
говорил по-русски и
говорил ей «ты», это «ты» неудержимо раздражало Анну. — И очень благодарен за твое решение. Я тоже полагаю, что, так как он едет, то и нет никакой надобности графу Вронскому приезжать сюда. Впрочем…