Неточные совпадения
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между
русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны
в новые торжественные ризы.
Отчаянно махавший руками и пригибавшийся к земле мальчик
в русском платье обгонял ее.
Английский обычай — совершенной свободы девушки — был тоже не принят и невозможен
в русском обществе.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне,
русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму
в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Страница текста «Анны Карениной», печатавшегося
в «
Русском вестнике» с исправлениями Толстого и H. Н. Страхова
Из таких лиц
в особенности занимала ее одна
русская девушка, приехавшая на воды с больною
русскою дамой, с мадам Шталь, как ее все звали.
Признав этих лиц за
Русских, Кити уже начала
в своём воображении составлять о них прекрасный и трогательный роман.
— Спасибо, тут вмешалась эта… эта
в шляпе грибом.
Русская, кажется, — сказал полковник.
— Ах, напротив, я ничем не занята, — отвечала Варенька, но
в ту же минуту должна была оставить своих новых знакомых, потому что две маленькие
русские девочки, дочери больного, бежали к ней.
Уже перед концом курса вод князь Щербацкий, ездивший после Карлсбада
в Баден и Киссинген к
русским знакомым набраться
русского духа, как он говорил, вернулся к своим.
Княгиня находила всё прекрасным и, несмотря на свое твердое положение
в русском обществе, старалась зa границей походить на европейскую даму, чем она не была, — потому что она была
русская барыня, — и потому притворялась, что ей было отчасти неловко.
Князь же, напротив, находил за границей всё скверным, тяготился европейской жизнью, держался своих
русских привычек и нарочно старался выказывать себя за границей менее Европейцем, чем он был
в действительности.
На другой день по своем приезде князь
в своем длинном пальто, со своими
русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми крахмаленными воротничками,
в самом веселом расположении духа пошел с дочерью на воды.
Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел
в окно на эту веселую
русскую компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на
русском языке.
— Вы говорите, — продолжала хозяйка начатый разговор, — что мужа не может интересовать всё
русское. Напротив, он весел бывает за границей, но никогда так, как здесь. Здесь он чувствует себя
в своей сфере. Ему столько дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были
в нашей школе?
Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и
в одежде — старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и
в его умных, нахмуренных глазах, и
в складной
русской речи, и
в усвоенном, очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и
в решительных движениях больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом на безыменке.
Принц желал ничего не упустить такого, про что дома у него спросят, видел ли он это
в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно,
русскими удовольствиями.
В Турции был
в гареме,
в Индии ездил на слоне и теперь
в России желал вкусить всех специально
русских удовольствий.
Вронскому, бывшему при нем как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами
русские удовольствия. Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и Цыгане, и кутежи с
русским битьем посуды. И принц с чрезвычайною легкостью усвоил себе
русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени Цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только
в этом и состоит весь
русский дух?
В сущности из всех
русских удовольствий более всего нравились принцу французские актрисы, балетная танцовщица и шампанское с белою печатью.
Как бы то ни было, когда он простился с ним на седьмой день, пред отъездом его
в Москву, и получил благодарность, он был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь у них было представление
русского молодечества.
С тем тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая
русских дам, никогда не ставили себя
в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали
в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько
русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром
русскую газету и указывая на статью о
русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
— А что же, правда, что этот Михайлов
в такой бедности? — спросил Вронский, думая, что ему, как
русскому меценату, несмотря на то, хороша ли или дурна его картина, надо бы помочь художнику.
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и пошел
в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными
Русскими, приехавшими
в коляске.
Вронский и Каренина, по соображениям Михайлова, должны были быть знатные и богатые
Русские, ничего не понимающие
в искусстве, как и все богатые
Русские, но прикидывавшиеся любителями и ценителями.
Но, несмотря на это,
в то время как он перевертывал свои этюды, поднимал сторы и снимал простыню, он чувствовал сильное волнение, и тем больше, что, несмотря на то, что все знатные и богатые
Русские должны были быть скоты и дураки
в его понятии, и Вронский и
в особенности Анна нравились ему.
Они говорили, что
в таланте ему нельзя отказать, но что талант его не мог развиться от недостатка образования — общего несчастия наших
русских художников.
Когда они вошли, девочка
в одной рубашечке сидела
в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка
русская, прислуживавшая
в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были
в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.
Разговор между обедавшими, за исключением погруженных
в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя, где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна была задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины только вредны
в русском хозяйстве.
— Это наше
русское равнодушие, — сказал Вронский, наливая воду из ледяного графина
в тонкий стакан на ножке, — не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.
Всё было, вместе с отличным обедом и винами не от
русских виноторговцев, а прямо заграничной разливки, очень благородно, просто и весело. Кружок людей
в двадцать человек был подобран Свияжским из единомышленных, либеральных, новых деятелей и вместе остроумных и порядочных. Пили тосты, тоже полушутливые, и за нового губернского предводителя, и за губернатора, и за директора банка, и за «любезного нашего хозяина».
― Но
в чем же вы видите особенные свойства
русского рабочего? ― сказал Метров. ―
В зоологических, так сказать, его свойствах или
в тех условиях,
в которых он находится?
Левин видел, что
в вопросе этом уже высказывалась мысль, с которою он был несогласен; но он продолжал излагать свою мысль, состоящую
в том, что
русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его мнению, этот взгляд
Русского народа вытекает из сознания им своего призвания заселить огромные, незанятые пространства на востоке.
В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на свою статью,
в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение
русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты.
Хотя он и должен был признать, что
в восточной, самой большой части России рента еще нуль, что заработная плата выражается для девяти десятых восьмидесятимиллионного
русского населения только пропитанием самих себя и что капитал еще не существует иначе, как
в виде самых первобытных орудий, но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего, хотя во многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о заработной плате, которую он и изложил Левину.
Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии и поспешил прочесть
в русском переводе стихи Шекспира, напечатанные на обороте афиши.
Сидя
в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния
русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил
в первом детстве, и девяносто девять сотых
русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей
в народе,
в среде которого он жил, и не находил этих мыслей
в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих
русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того,
в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.