Неточные совпадения
Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла
в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся
люди более свяэаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
С ним случилось
в эту минуту то, что случается с
людьми, когда они неожиданно уличены
в чем-нибудь слишком постыдном.
Степан Аркадьич был
человек правдивый
в отношении к себе самому.
Он не мог теперь раскаиваться
в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый
человек, не был влюблен
в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
Он родился
в среде тех
людей, которые были и стали сильными мира сего.
Одна треть государственных
людей, стариков, были приятелями его отца и знали его
в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ
в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но
в нем,
в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на
людей, встречавшихся с ним.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых,
в чрезвычайной снисходительности к
людям, основанной
в нем на сознании своих недостатков; во-вторых,
в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал
в газетах, но той, что у него была
в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем
людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное —
в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Нешто вышел
в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего
человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
Но, несмотря на это, как часто бывает между
людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них, хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого,
в душе презирал ее.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые
люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо
в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий
человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя
в глаза Облонскому.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
Речь шла о модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями
в деятельности
человека и где она?
Левин встречал
в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных выводов о происхождении
человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые
в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.
Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина и одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший
человек, промотавший бо̀льшую долю своего состояния, вращавшийся
в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с братьями.
На льду собирались
в этот день недели и
в эту пору дня
люди одного кружка, все знакомые между собою.
В это время один из молодых
людей, лучший из новых конькобежцев, с папироской во рту,
в коньках, вышел из кофейной и, разбежавшись, пустился на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он влетел вниз и, не изменив даже свободного положения рук, покатился по льду.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим
человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди
в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы
в деревне стараемся привести свои руки
в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут
люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют
в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал
в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это
человек, который далеко пойдет.
По моему, любовь… обе любви, которые, помнишь, Платон определяет
в своем Пире, обе любви служат пробным камнем для
людей.
Ведь молодым
людям в брак вступать, а не родителям; стало-быть, и надо оставить молодых
людей устраиваться, как они знают».
И сколько бы ни внушали княгине, что
в наше время молодые
люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что
в какое бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Она видела, что дочь уже влюблена
в него, но утешала себя тем, что он честный
человек и потому не сделает этого.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был
в высшей степени светский и спокойный
человек; как будто фальшь какая-то была, — не
в нем, он был очень прост и мил, — но
в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только
в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить
человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен
в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся
в свете отношение, что два
человека, оставаясь по внешности
в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один другим.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого
человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за
человек?
Есть
люди, которые, встречая своего счастливого
в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть
в нем, и видеть
в нем одно дурное; есть
люди, которые, напротив, более всего желают найти
в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут
в нем со щемящею болью
в сердце одного хорошего.
Левин
в тысячу раз лучше
человек.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько
человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции
в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются
в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного
в том, что
человек заехал к приятелю
в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что она вчера отказала
человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому, что верила
в другого.
Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его
в оборванной шубе и пьяного, он презренный
человек; но я знаю его иначе.
Вспоминал он, как брат
в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах,
в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий,
в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими
людьми и пустился
в самый беспутный разгул.
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те
люди, которые презирали его. Он не был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но
в ту же секунду он оглянулся на молодого
человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный
человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем
люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя
в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти
в вагон, как еще
человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
Не раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых
людей, что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь,
в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Молодой нервный
человек, служащий
в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой,
в круглой шляпе, с немного-выдающеюся спиной, он поверил
в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы
человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий
в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.
Два-три
человека, ваш муж
в том числе, понимают всё значение этого дела, а другие только роняют.
«Всё-таки он хороший
человек, правдивый, добрый и замечательный
в своей сфере, — говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
В его петербургском мире все
люди разделялись на два совершенно противоположные сорта.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные
люди, которые веруют
в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.