Неточные совпадения
Профессор с
досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого
в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо
в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от
досады на приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
В его отношениях к ней был оттенок
досады, но не более.
«Да, — вспоминала она, что-то было ненатуральное
в Анне Павловне и совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня с
досадой сказала: «Вот, всё дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
Раз решив сам с собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни
досады на него за то, что он, приехав
в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
— Нет, — сморщившись от
досады за то, что его подозревают
в такой глупости, сказал Серпуховской. — Tout ça est une blague. [Всё это глупости.] Это всегда было и будет. Никаких коммунистов нет. Но всегда людям интриги надо выдумать вредную, опасную партию. Это старая штука. Нет, нужна партия власти людей независимых, как ты и я.
Слова Дарьи Александровны о прощении произвели
в нем только
досаду.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и
в этом расположении
досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел
в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и
досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью
в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Со смешанным чувством
досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и
в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
Он испытывал
в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с
досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.
— Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! — вскрикнул Левин, вставая и не
в силах более удерживать своей
досады. Но
в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от
досады на свою жену, поставившую себя и его
в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
— Да нельзя же
в коридоре разговаривать! — сказал Левин, с
досадой оглядываясь на господина, который, подрагивая ногами, как будто по своему делу шел
в это время по коридору.
Вронский
в первый раз испытывал против Анны чувство
досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей
досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «
в этом наряде, с известной всем княжной появиться
в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, т. е. навсегда отречься от него».
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что.
Досада на нее за то, что она ставила себя и его
в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он сошел вниз
в партер и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов и разговаривал с нею...
— Maman, он всё сделает, он на всё согласен, — с
досадой на мать за то, что она призывает
в этом деле судьей Сергея Ивановича, сказала Кити.
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и с
досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая
в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами, начала круг, который всё должен был объяснить ей.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит
в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с
досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет
в комнату, ничего не расскажет!
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? — // Сказал бурмистр с
досадою. — // Не
в их руках мы, что ль?.. // Придет пора последняя: // Заедем все
в ухаб, // Не выедем никак, //
В кромешный ад провалимся, // Так ждет и там крестьянина // Работа на господ!»
Скотинин. Я ее и знаю. Я и сам
в этом таков же. Дома, когда зайду
в клева да найду их не
в порядке,
досада и возьмет. И ты, не
в пронос слово, заехав сюда, нашел сестрин дом не лучше клевов, тебе и досадно.
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но
в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них
досаду.
Некстати было бы мне говорить о них с такою злостью, — мне, который, кроме их, на свете ничего не любит, — мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию… Но ведь я не
в припадке
досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть только следствие