Неточные совпадения
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха
в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же
вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем
вошел и цирюльник с припасами для бритья.
— Я помню про детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей,
входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый почтительным швейцаром с портфелем, прошел
в свой маленький кабинет, надел мундир и
вошел в присутствие.
— Мы тебя давно ждали, — сказал Степан Аркадьич,
войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. — Очень, очень рад тебя видеть, — продолжал он. — Ну, что ты? Как? Когда приехал?
Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником
в знании дел, подошел с бумагами к Облонскому и стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.
Приехав с утренним поездом
в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись,
вошел к нему
в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета; но брат был не один.
Левин
вошел на приступки, разбежался сверху сколько мог и пустился вниз, удерживая
в непривычном движении равновесие руками. На последней ступени он зацепился, но, чуть дотронувшись до льда рукой, сделал сильное движение, справился и смеясь покатился дальше.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем
входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Когда Левин
вошел с Облонским
в гостиницу, он не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре Степана Аркадьича.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся,
войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы
в деревне стараемся привести свои руки
в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют
в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Мне очень лестно, графиня, что вы так помните мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке
входя в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
В это время еще дама
вошла в комнату, и Левин встал.
Вронский
вошел в вагон. Мать его, сухая старушка с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь
в сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его
в лицо.
— До свиданья, Иван Петрович. Да посмотрите, не тут ли брат, и пошлите его ко мне, — сказала дама у самой двери и снова
вошла в отделение.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять
вошел в вагон.
Каренина опять
вошла в вагон, чтобы проститься с графиней.
Дамы
вошли в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом узнавать подробности несчастия.
Когда Анна
вошла в комнату, Долли сидела
в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя
в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее
в карман.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко
входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного
в том, что человек заехал к приятелю
в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и не
вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Бал только что начался, когда Кити с матерью
входила на большую, уставленную цветами и лакеями
в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу.
Не успела она
войти в залу и дойти до тюлево-ленто-кружевно-цветной толпы дам, ожидавших приглашения танцовать (Кити никогда не стаивала
в этой толпе), как уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер, главный кавалер по бальной иерархии, знаменитый дирижер балов, церемониймейстер, женатый, красивый и статный мужчина, Егорушка Корсунский.
— Нет, я не брошу камня, — отвечала она ему на что-то, — хотя я не понимаю, — продолжала она, пожав плечами, и тотчас же с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и
в залу
входите танцуя, — прибавила она.
Когда он
вошел в дверь, незнакомый голос говорил...
— А, ты так? — сказал он. — Ну,
входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
Вошел приказчик и сказал, что всё, слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча
в новой сушилке подгорела.
Левин
вошел в денник, оглядел Паву и поднял краснопегого теленка на его шаткие, длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее шаршавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком.
Когда он
вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся
в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не может.
Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и
войти в вагон, как еще человек
в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря.
И, взявшись рукой зa холодный столбик, она поднялась на ступеньки и быстро
вошла в сени вагона.
Постояв несколько секунд, она
вошла в вагон и села на свое место.
— Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? — спросила графиня Лидия Ивановна, только что
вошла в комнату.
Алексей Александрович вернулся из министерства
в четыре часа, но, как это часто бывало, не успел
войти к ней.
Он
вошел в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.
Ровно
в половине десятого послышался его звонок, и он
вошел в комнату.
Раздевшись, она
вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое
в бытность ее
в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным
в ней или где-то далеко припрятанным.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику говорить о себе и потихоньку
вошел в первую комнату.
Вронский только
в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы; но тотчас же, как будто всунул ноги
в старые туфли, он
вошел в свой прежний веселый и приятный мир.
В это время княгиня
вошла в гостиную с домашним доктором.
И мать, сопутствуемая доктором,
вошла в гостиную к Кити.
— Ну, что? — сказала она,
входя в гостиную и не снимая шляпы. — Вы все веселые. Верно, хорошо?
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью.
Знаменитая певица пела второй раз, и весь большой свет был
в театре. Увидав из своего кресла
в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта,
вошел к ней
в ложу.
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она
войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай
в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Почти
в одно и то же время
вошли: хозяйка с освеженною прической и освеженным лицом из одной двери и гости из другой
в большую гостиную с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями
в свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого он тут встретил, и потому он
вошел с теми спокойными приемами, с какими
входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
Действительно,
в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною, неуклюжею походкой
входил в гостиную.
И потом, ревновать — значит унижать и себя и ее», говорил он себе,
входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и не значило.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он
входил назад
в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь.