Неточные совпадения
Он хотел написать его так, «чтоб
была слышна связь
человека с той почвой,
на которой он родился».
Прежде Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия и охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображения; теперь он
был очень скуп
на слова, и все, что ни говорил, говорил, как
человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с словом надобно обращаться честно», или который исполнен сам к себе глубокого почтения.
Весело
было теперь князю и легко
на сердце возвращаться
на родину. День
был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и
человеку делается так легко, как будто бы душа его сама перешла в природу, и трепещет
на каждом листе, и качается
на каждой былинке.
Ономнясь наехало их
человек десять
на двор к Степану Михайлову, вон
на тот двор, что
на запоре; Степан-то
был в поле; они к старухе: давай того, давай другого.
Тут ратники подвели к князю двух лошадей,
на которых сидели два
человека, связанные и прикрученные к седлам. Один из них
был старик с кудрявою, седою головой и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец, казался лет тридцати.
— Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не
будешь, как приедешь
на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их
на Руси останется; а тут еще
человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится
на Москву, они не
на кого другого, а прямо
на тебя покажут!
—
Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит.
Есть голубец болотный; коли хочешь идти
на медведя,
выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет.
Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно
человек, а наденешь
на себя, никогда в воде не утонешь.
Мало-помалу народ начал расходиться, и вскоре
на Москве нельзя
было бы встретить ни одного
человека.
Глядя
на него, всякий сказал бы: хорошо
быть в ладу с этим
человеком!
Все это шумело,
пело, ругалось. Лошади,
люди, медведи — ржали, кричали, ревели. Дорога шла густым лесом. Несмотря
на ее многолюдность, случалось иногда, что вооруженные разбойники нападали
на купцов и обирали их дочиста.
Этот день
был исключением в Александровой слободе. Царь, готовясь ехать в Суздаль
на богомолье, объявил заране, что
будет обедать вместе с братией, и приказал звать к столу, кроме трехсот опричников, составлявших его всегдашнее общество, еще четыреста, так что всех званых
было семьсот
человек.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого
человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь
на стол и опустив голову
на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел
было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
И подлинно, он нравственно уединил себя от всех
людей, жил посреди их особняком, отказался от всякой дружбы, от всяких приязненных отношений, перестал
быть человеком и сделал из себя царскую собаку, готовую растерзать без разбора всякого,
на кого Иоанну ни вздумалось бы натравить ее.
— Приехали мы, государь, объездом в деревню Медведевку, как вдруг они, окаянные, откуда ни возьмись, напустились
на нас напуском, грянули как снег
на голову, перекололи, перерубили
человек с десятеро, достальных перевязали; а боярин-то их, разбойник, хотел
было нас всех перевешать, а двух станичников, что мы
было объездом захватили, велел свободить и пустить
на волю!
— Государь, — сказал он, — не слушай боярина. То он
на меня сором лает, затем что я малый
человек, и в том промеж нас правды не
будет; а прикажи снять допрос с товарищей или, пожалуй, прикажи пытать нас обоих накрепко, и в том
будет промеж нас правда.
— Я сравняю тебя с начальными
людьми.
Будет тебе идти корм и всякий обиход противу начальных
людей. Да у тебя, я вижу, что-то
на языке мотается, говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой милости, недостоин одежи богатой,
есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь,
на Рязань пошли, татар колотить!
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились
было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить
человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя
на тот свет; не у кого
было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал
на него?
— Ему-то и
на ум бы не взбрело, — продолжал Малюта, избегая царского взора, — ну, а должно
быть, подбили его. Кто к нему поближе, тот и подбил. А он, грешный
человек, подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же кончится.
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному
на свете; думаю себе: пойду к добрым
людям; они меня накормят,
напоят,
будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
— Так вот, братцы, — говорил Перстень, — это еще не диковина, остановить обоз или боярина ограбить, когда вас десятеро
на одного. А вот
была бы диковина, кабы один остановил да ограбил
человек пятьдесят или боле!
— Поймали
было царские
люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять
на Волгу перекатится! Кто раз побывал
на Волге, тому не ужиться
на другой сторонушке!
— Князь Никита Романыч, много
есть зла
на свете. Не потому
люди губят
людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие
люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все
на меня подымутся, и сам царь
на меня ж опалится!..
«Ехал
человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар
человек тебя запирает,
на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья,
будь по-моему! Слово мое крепко!»
— Нет, родимые. Куда мне, убогому! Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма. Вот
на постоялом дворе, там все
есть. Там такое вино, что хоть бы царю
на стол. Тесненько вам
будет у меня, государи честные, и перекусить-то нечего; да ведь вы
люди ратные, и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют… вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да и лопнет!
Утро
было прекрасное. Сокольничий, подсокольничий, начальные
люди и все чины сокольничья пути выехали верхами, в блестящем убранстве, с соколами, кречетами и челигами
на рукавицах и ожидали государя в поле.
Все вокруг монастыря дышало такою тишиною, что вооруженный объезд казался излишним. Даже птицы
на дубах щебетали как будто вполголоса, ветер не шелестел в листьях, и только кузнечики, притаясь в траве, трещали без умолку. Трудно
было подумать, чтобы недобрые
люди могли возмутить это спокойствие.
Версты полторы от места, где совершилось нападение
на Максима, толпы вооруженных
людей сидели вокруг винных бочек с выбитыми днами. Чарки и берестовые черпала ходили из рук в руки. Пылающие костры освещали резкие черты, всклокоченные бороды и разнообразные одежды.
Были тут знакомые нам лица: и Андрюшка, и Васька, и рыжий песенник; но не
было старого Коршуна. Часто поминали его разбойники, хлебая из черпал и осушая чарки.
— Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут
люди, что
есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли пошло
на то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Ну, братцы, — шепнул Перстень остальным товарищам, — ползите за мной под нехристей, только чур осторожно. Вишь, их всего-то
человек двадцать, а нас девятеро;
на каждого из вас
будет по два, а я
на себя четырех беру. Как послышите, что Решето взвизгнул, так всем разом и загикать да прямо
на них! Готовы, что ли?
Люди Басманова и разбойники окружили Серебряного. Татары
были разбиты наголову, многие отдались в плен, другие бежали. Максиму вырыли могилу и похоронили его честно. Между тем Басманов велел раскинуть
на берегу речки свой персидский шатер, а дворецкий его, один из начальных
людей рати, доложил Серебряному, что боярин бьет ему челом, просит не побрезгать походным обедом.
Странно сделалось Серебряному в присутствии Басманова. Храбрость этого
человека и полувысказанное сожаление о своей постыдной жизни располагали к нему Никиту Романовича. Он даже готов
был подумать, что Басманов в самом деле перед этим шутил или с досады клепал
на себя, но последнее предложение его, сделанное, очевидно, не в шутку, возбудило в Серебряном прежнее отвращение.
Когда взошло солнце,
на берегу речки уже не
было видно ни шатра, ни
людей Басманова. Федор Алексеевич поднялся еще ночью, чтобы первому принести царю известие об одержанной победе.
— Государь, пусть
будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но в божьем суде не сила берет, а правое дело! Уповаю
на помощь господа, что не оставит он меня в правом деле моем, покажет пред твоею милостью и пред всеми
людьми неправду врага моего!
— Нет, не должно
быть: Морозов
будет подороднее, да и одежа-то его другая.
На этом простой кафтан, не боярский; должно
быть, простой
человек!
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился
на Красной площади; все окна
были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сел и городов, и даже от самой Москвы приехали
люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти
на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал
на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено
на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда
был еще отроком и конем давил народ
на улицах; потешался ты, когда
на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные
люди из Пскова пришли плакаться тебе
на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
Рядом с царем
был виден царевич Иоанн, а позади ехала толпа ближайших царедворцев, по три в ряд. За ними шло с лишком триста
человек осужденных
на смерть. Скованные цепями, изнуренные пыткой, они с трудом передвигали ноги, повинуясь понуждающим их опричникам.
В конце площади показался
человек лет сорока, с реденькою бородой, бледный, босой, в одной полотняной рубахе. Лицо его
было необыкновенно кротко, а
на устах играла странная, детски добродушная улыбка.
— В Медведевке? — сказал Иоанн и усмехнулся. — Это, должно
быть, когда ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил тебе эту первую вину, а
был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты вдругорядь
на моих
людей у Морозова напал. Что скажешь
на это?
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри
на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А
было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких
людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал
на тебя!
Несколько дней шел Серебряный с своим отрядом.
На одном ночлеге, откуда
был поворот к девичьему монастырю, он оставил
людей своих и поехал один навстречу Михеичу, обещавшему привезти ему ответ от боярыни.
— Не Аникин, а Аникьевич, — сказал царь с ударением
на последнем слоге, — я тогда же велел ему
быть выше гостя и полным отчеством называться. И вам всем указываю писаться с вичем и зваться не гостями, а именитыми
людьми!