Неточные совпадения
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху
не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой
горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева
не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!
Он был когда-то в дружбе с ее родителями, да и теперь навещал ее и любил как родную. Елена его почитала как бы отца и поверяла ему все свои мысли; одной лишь
не поверила; одну лишь схоронила от боярина; схоронила себе на
горе, ему на погибель!
— Нужды нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай, похлопочи! А ты, боярин, закуси чем бог послал,
не обидь старика опального! И без того мне
горя довольно!
Правильное лицо все еще было прекрасно; но черты обозначались резче, орлиный нос стал как-то круче, глаза
горели мрачным огнем, и на челе явились морщины, которых
не было прежде.
«Ну, говорит,
не быть же боле тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять
не стану!» С этого дня пошел Борис в
гору, да посмотри, князь, куда уйдет еще!
— Скажи, боярин, — спросил он, — кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за другим, да еще какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему будто
не на радость. Смотри, как он нахмурился, а глаза-то
горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри, как скатерть поясом порет!
Молится царь и кладет земные поклоны. Смотрят на него звезды в окно косящатое, смотрят светлые, притуманившись, — притуманившись, будто думая: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело
не в добрый час, ты затеял, нас
не спрошаючи:
не расти двум колосьям в уровень,
не сравнять крутых
гор со пригорками,
не бывать на земле безбоярщине!»
Была уже ночь, когда Малюта, после пытки Колычевых, родственников и друзей сведенного митрополита, вышел наконец из тюрьмы. Густые тучи, как черные
горы, нависли над Слободою и грозили непогодой. В доме Малюты все уже спали.
Не спал один Максим. Он вышел навстречу к отцу.
— Максимушка! — сказал он, принимая заискивающий вид, насколько позволяло зверское лицо его, —
не в пору ты уезжать затеял! Твое слово понравилось сегодня царю. Хоть и напугал ты меня порядком, да заступились, видно, святые угодники за нас, умягчили сердце батюшки-государя. Вместо чтоб казнить, он похвалил тебя, и жалованья тебе прибавил, и собольею шубой пожаловал! Посмотри, коли ты теперь в
гору не пойдешь! А покамест чем тебе здесь
не житье?
— А что будет с матерью твоею? — сказал Малюта, прибегая к последнему средству. —
Не пережить ей такого
горя! Убьешь ты старуху! Посмотри, какая она, голубушка, хворая!
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно быть, в тюрьме,
горем крутит,
горе мыкает; а за что сидит, одному богу ведомо;
не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом напали и дотла разорили.
— Что ж, батюшка, почему
не попытаться
горю пособить. Плохо дело, что и говорить, да ведь ухватом из поломя горшки вымаются, а бывает инольды, и зернышко из-под жернова цело выскочит; всяко бывает, какое кому счастье!
— Да пошел раз в
горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет, в дупле жареные цыплята пищат. Я влез в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти
не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего
не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
Не давай им ни
горы золотые, ни реки медвяные, ни садов-виноградов, ни яблонь кудрявых.
— Знакомое дело за тебя
горе терпеть, — продолжал Басманов дерзко, — а вот это незнакомое, чтобы спасибо услышать. Небось тебе и Годунов, и Малюта, и Вяземский
не по-моему служат, а наград ты для них
не жалеешь.
— Ступайте, — сказал Иоанн, — ищите себе поручников, а через десять ден, с восходом солнца, будьте оба на Красной площади, и
горе тому, кто
не выдержит боя!
Конь Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков. Вместо чепрака или чалдара пардовая кожа покрывала его спину. На вороненом налобнике
горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна
не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Поразив ужасом Москву, царь захотел явиться милостивым и великодушным. По приказанию его темницы были отперты, и заключенные, уже
не чаявшие себе прощения, все освобождены. Некоторым Иоанн послал подарки. Казалось, давно кипевшая в нем и долго разгоравшаяся злоба разразилась последнею казнью и вылетела из души его, как пламенный сноп из
горы огнедышащей. Рассудок его успокоился, он перестал везде отыскивать измену.
— Что ж ты, князь, — спросил он, — с
горя, что ли, жить
не хочешь?
— Пожалуй, что и с
горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы
не были они враги наши.
— Слушаю, батюшка, слушаю, да ты уж
не опасаешься ли, чтоб она постриглась? Этого
не будет, батюшка. Пройдет годок, поплачет она, конечно; без этого нельзя; как по Дружине Андреиче
не поплакать, царствие ему небесное! А там, посмотри, и свадьбу сыграем.
Не век же нам, батюшка,
горе отбывать!
—
Не навеки, Никита Романыч, — улыбнулась грустно Елена, — а только здесь, в этой жизни. Так должно было быть.
Не личила бы нам одним радость, когда вся земля терпит
горе и скорбь великую!
Неточные совпадения
Да если спросят, отчего
не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то
не позабыть сказать, что начала строиться, но
сгорела.
Вино валит крестьянина, // А
горе не валит его?
Беден, нечесан Калинушка, // Нечем ему щеголять, // Только расписана спинушка, // Да за рубахой
не знать. // С лаптя до ворота // Шкура вся вспорота, // Пухнет с мякины живот. // Верченый, крученый, // Сеченый, мученый, // Еле Калина бредет: // В ноги кабатчику стукнется, //
Горе потопит в вине. // Только в субботу аукнется // С барской конюшни жене…
«Точеные-то столбики // С балкону, что ли, умница?» — // Спросили мужики. // — С балкону! // «То-то высохли! // А ты
не дуй!
Сгорят они // Скорее, чем карасиков // Изловят на уху!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!