Неточные совпадения
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из
рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в
руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их
к черту отправил, а наш брат!
— Власть твоя посылать этих собак
к губному старосте, — сказал незнакомец, — только поверь мне, староста тотчас велит развязать им
руки. Лучше бы самому тебе отпустить их на все четыре стороны. Впрочем, на то твоя боярская воля.
— Боярин, — сказал он, — уж коли ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с товарищем
к тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе будет веселее;
к тому ж не ровен час, коли придется опять работать
руками, так восемь
рук больше четырех вымолотят.
Она не в силах была продолжать; голос ее замер, колени опустились на дерновую скамью; она протянула умоляющие
руки к Серебряному.
Морозов махнул
рукой. Другие мысли заняли старика. Задумался и Серебряный. Задумался он о страшной перемене в царе и забыл на время об отношениях, в которые судьба поставила его
к Морозову.
Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда не равнодушен
к мысли, что его ожидает близкая смерть, не славная смерть среди стука мечей или грома орудий, но темная и постыдная, от
рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места казней, не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
Напротив Серебряного сидел один старый боярин, на которого царь, как поговаривали, держал гнев. Боярин предвидел себе беду, но не знал какую и ожидал спокойно своей участи.
К удивлению всех, кравчий Федор Басманов из своих
рук поднес ему чашу вина.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на
руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом
к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно стали подходить
к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных
рук.
Среди общего молчания слышно было бряцание золотой цепи, когда Иоанн выпустил из
рук изображение спасителя,
к которому, перекрестившись, приложился Серебряный.
— Господь сохранит его от
рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься
к нему, но совестно подойти было: очи мои на него не подымутся, пока буду эту одежду носить!
Светочи озарили старуху, сидевшую на ступенях. Она протянула
к царю дрожащую
руку.
Царь схватил его за ворот обеими
руками, придвинул лицо его
к своему лицу и впился в него глазами.
Но в это самое утро, когда гончие царевича дружно заливались в окрестностях Москвы, а внимание охотников, стоявших на лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не заботился о том, что делали его товарищи, — в это время по глухому проселку скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными
руками, прикрученный
к седлу, скакал кто-то третий, которого лицо скрывал черный башлык, надвинутый до самого подбородка.
У иных молодцов были привешены
к бедрам сабли, другие мотали в
руках кистени или опирались на широкие бердыши.
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, — и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать. А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою
рукою; что возьмет государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те
к нему близко, а кому не велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
— Дорогие гости, — сказал он, — непригоже без хозяйки пить про хозяйку! Сходите, — продолжал он, обращаясь
к слугам, — сходите за боярыней, пусть сойдет потчевать из своих
рук дорогих гостей!
Через несколько времени явилась Елена в богатом сарафане, сопровождаемая двумя сенными девушками; она держала в
руках золотой поднос с одною только чаркой. Гости встали. Дворецкий наполнил чарку тройным зеленчаком, Елена прикоснулась
к ней губами и начала обносить ее кругом гостей, кланяясь каждому, малым обычаем, в пояс. По мере того как гости выпивали чарку, дворецкий наполнял ее снова.
И опричник двинулся встать. Вяземский сильною
рукою пригвоздил его
к скамье.
Недолго продолжалась между ними борьба. От сильного удара рукоятью сабли Морозов упал навзничь. Вяземский подбежал
к боярыне, но лишь только кровавые
руки его коснулись ее одежды, она отчаянно вскрикнула и лишилась чувств. Князь схватил ее на
руки и помчался вниз по лестнице, метя ступени ее распущенною косой.
И он протянул
к нему скованную
руку. Но Годунов отступил назад, и на холодном лице его ни одна черта не выразила участия
к князю.
Рука Серебряного, гремя цепью, опять упала
к нему на колени.
И палач, воткнув светоч в железное кольцо, вделанное в стену, подтянул
руки Серебряного
к самой стене, так что он не мог ими двинуть.
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими
руками не казнили, не пытывали и
к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одна у нас в жилах течет…
Он понимал, что Серебряный его не обманет, что можно на него вернее положиться, чем на кого-либо из присяжных опричников, и ему приходило желание приблизить его
к себе и сделать из него свое орудие; но вместе с тем он чувствовал, что орудие это, само по себе надежное, может неожиданно ускользнуть из
рук его, и при одной мысли о такой возможности расположение его
к Серебряному обращалось в ненависть.
Сокольничий, в красном бархатном кафтане с золотою нашивкой и золотою перевязью, в парчовой шапке, в желтых сапогах и в нарядных рукавицах, слез с коня и подошел
к Иоанну, сопровождаемый подсокольничим, который нес на
руке белого кречета, в клобучке и в колокольцах.
Ему орды все преклонилися, все языци ему покорилися; область его надо всей землей, над вселенною; всех выше его
рука царская, благоверная, благочестивая; и все
к царю Белому приклонятся, потому Белый царь над царями царь!
Здесь послышалось легкое храпение Иоанна. Коршун протянул
руку к царскому изголовью, Перстень же придвинулся ближе
к окну, но, чтобы внезапным молчанием не прервать сна Иоаннова, он продолжал рассказ свой тем же однообразным голосом...
Игумен не отвечал. Он горестно стоял перед Максимом. Неподвижно смотрели на них мрачные лики угодников. Грешники на картине Страшного суда жалобно подымали
руки к небу, но все молчало. Спокойствие церкви прерывали одни рыдания Максима, щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
Разбойник огромного роста подошел
к Серебряному с чаркой в
руке.
Бог знает, что бы сделал Серебряный. Пожалуй, вышиб бы он чарку из
рук разбойника и разорвала б его на клочья пьяная толпа; но,
к счастию, новые крики отвлекли его внимание.
— Крестись, да недолго! — сказал он, и когда Максим помолился, Хлопко и рыжий сорвали с него платье и стали привязывать его
руки и ноги
к жердям.
Поддубный поднес горячую головню
к связанным
рукам татарина.
И Максим открыл туманные очи и протянул
к нему
руки.
К правой стороне седла привешен был концом вниз золоченый шестопер, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с боярином в его славных битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по
руке.
По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но,
к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из
рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
— А я? — раздался неожиданно голос парня, и, ухватясь обеими
руками за цепь, он перекинул ее через голову и чуть не вырвал дубовых кольев,
к которым она была приделана.
Митька взял медленно в
руки одну за другой, осмотрел каждую и, перебрав все дубины, повернулся прямо
к царю.
Малюта подошел
к Вяземскому с веревкой в
руках.
Он стоял молча, вперив в Иоанна неподвижный, вопрошающий взор, как бы ожидая, что он одумается и возьмет назад свое слово. Но Василий Грязной, по знаку царя, встал из-за стола и подошел
к Дружине Андреевичу, держа в
руках пестрый кафтан, полупарчовый, полусермяжный, со множеством заплат, бубенчиков и колокольцев.
И, повернувшись
к палачам, он сам продел
руки в приготовленные для них петли.
Иоанн махнул
рукой, и палачи приступили
к работе.
— Да постой, не туда ты идешь, князь, — прибавил Годунов, видя, что Серебряный направляется
к красным сеням, и, взяв его за
руку, он проводил его на заднее крыльцо.
Он не слыхал, что говорила ему игуменья, не почувствовал, как она взяла его за
руку и проводила
к ограде.
И, высвободив детину из кольчуги, он подтащил его
к престолу и показал царю его широкую кисть, более похожую на медвежью лапу, чем на человеческую
руку.
И прошла про Ермака молва по всему краю, что под его
руку сдаваться не тяжело; и много разных князьков тогда же сами
к нему пришли и ясак принесли.