Неточные совпадения
Захар пошел
к себе, но только он уперся было
руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»
Но зачем пускал их
к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без
рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
— Здравствуй, земляк, — отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую
руку к Обломову. — Что ты это лежишь по сю пору, как колода?
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить
руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто
к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Случается и то, что он исполнится презрения
к людскому пороку, ко лжи,
к клевете,
к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет
руку и вдохновенно озирается кругом…
Он лег на спину и заложил обе
руки под голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешел
к устройству собственного житья-бытья в деревне.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза
рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь
к обычным трудам.
В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии Обломовых и давно перешедшее в другие
руки, и еще несколько причисленных
к этому же селу кое-где разбросанных изб.
Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за
руку и подвела его
к образу.
— В погреб, батюшка, — говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза
рукой, глядела на окно, — молока
к столу достать.
Тут голова старухи клонилась
к коленям, чулок выпадал из
рук; она теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое храпенье.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на
руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив
руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая
к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Отец, заложив
руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь
к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни
к одной лежанке, ни
к одной печке нельзя было приложить
руки: того и гляди, вскочит пузырь.
Он только было вывел: «Милостивый государь» медленно, криво, дрожащей
рукой и с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело, как
к нему явилась жена.
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе
руки по кому снега и мчится
к куче мальчишек.
— Платье несу
к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так
руками после дня три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе
к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми
руками за обе щеки и целовала так ласково!
— Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается:
к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с
рук!..
Чтоб сложиться такому характеру, может быть, нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали
руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
— Поди ты
к черту! — сердито сказал Обломов и вышиб из
рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол.
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет
к нему на плечо с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет
руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Она усмехнулась и спряталась. Обломов махнул и ему
рукой, чтоб он шел вон. Он прилег на шитую подушку головой, приложил
руку к сердцу и стал прислушиваться, как оно стучит.
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя
к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая
рука бодрствовали в запущенных покоях.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит
к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за
руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться
к дивану; только что он оперся
рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату.
Но чаще он изнемогал, ложился у ее ног, прикладывал
руку к сердцу и слушал, как оно бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгляда.
— Да, конечно, — подтвердил он, отрывая ее
руку от канвы, и не поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы
к губам и располагал, кажется, держать так долго.
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался
к биению своего сердца, потом ощупал его
руками, поверил, увеличилась ли отверделость там, наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и отравился.
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей
рукой свечку. — Больше ничего тут нет и не было! Она готова была
к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! Боже мой!
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь
к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам
руку навсегда. А то…
— Ольга!.. Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в мире! — сказал он в восторге и, не помня себя, простер
руки, наклонился
к ней.
— Поблекнет! — чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его
руки, крепко сжала в своих, потом приложила их
к своему сердцу.
Он приложил
руку к сердцу: оно бьется сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением, а там…
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала
к нему несколько шагов, подала
руку и, смеясь, потащила за собой.
Она не давала. Он взял сам и приложил
к губам. Она не отнимала.
Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо — она отворачивалась все больше.
— Ты равнодушна, ты покойна? — говорил он, стараясь притянуть ее за
руку к себе.
Она остановилась, положила ему
руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею
руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо
к его груди и прибавила тихо...
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу
к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему
руку и не знает, как ей глядеть на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
Придет Анисья, будет
руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу
к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась
к Обломову голая
рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
Бежать
к тетке, взять Ольгу за
руку и сказать: «Вот моя невеста!» — да не готово ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет!
Он припал
к ее
руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал
руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.
— Залог! Ее
рука: это предзнаменование! О!.. — простонал он страстно, прижимая перчатку
к губам.
Воротясь вечером домой, он нашел у себя на столе письмо из деревни, от соседа, его поверенного. Он бросился
к лампе, прочел — и у него опустились
руки.
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала
к нему, как
к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей
руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее
руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко
к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой
рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет
к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
— Нет, ради Бога, нет! — бросившись
к нему, схватив его опять за
руку, с испугом и мольбой заговорила она. — Пожалейте меня: что со мной будет?