Неточные совпадения
Весело
было теперь
князю и легко на сердце возвращаться на родину. День
был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и человеку делается так легко, как будто бы душа его сама перешла в природу, и трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке.
Светел
был июньский день, но
князю, после пятилетнего пребывания в Литве, он казался еще светлее. От полей и лесов так и веяло Русью.
— Эх, батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебе добрые люди, что
будет отсюда еще поприщ за сорок. Вели отдохнуть,
князь, право, кони устали!
Ратники и холопи
были все в приказе у Михеича; они спешились и стали развязывать вьюки. Сам
князь слез с коня и снял служилую бронь. Видя в нем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки, и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие.
— Батюшка! Боярин! — вопили те, которые
были ближе к
князю, — не выдавай нас, сирот! Оборони горемычных!
Но
князя уже не
было между ними.
Тут ратники подвели к
князю двух лошадей, на которых сидели два человека, связанные и прикрученные к седлам. Один из них
был старик с кудрявою, седою головой и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец, казался лет тридцати.
Судя по его одежде, можно
было принять его за посадского или за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он говорил с такою уверенностью и, казалось, так искренно хотел предостеречь боярина, что
князь стал пристальнее вглядываться в черты его.
Князя, вероятно, не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с злодеями немного принесет пользы, тогда как, предав их правосудию, он, может
быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что поедет далее с одним Михеичем.
И, принимая молчание
князя за согласие, он тотчас велел отвесть пленных в сторону, где предложенное им наказание
было исполнено точно и скоро, несмотря ни на угрозы, ни на бешенство Хомяка.
— Это самое питательное дело!.. — сказал Михеич, возвращаясь с довольным видом к
князю. — Оно, с одной стороны, и безобидно, а с другой — и памятно для них
будет!
У
князя не
было причин подозревать своих новых товарищей. Он позволил им ехать с собою, и, после краткого отдыха, все четверо пустились в путь.
«Прости,
князь, говорил ему украдкою этот голос, я
буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали
петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с
князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова
будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал
князем. — Разве ты не знал, что я
буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Батюшка,
князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие
есть травы.
Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху не дашь.
Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не
будет.
Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя
будут как огня бояться!
—
Будешь ты богат,
князь,
будешь всех на Руси богаче!
— Пойдем,
князь, пойдем,
будет с тебя!
Оттого ли она отворачивалась, что не нравился ей Афанасий Иванович, или в сердце девичьем
была уже другая зазнобушка, только как ни бился
князь Вяземский, а все получал отказы.
— У моего боярина,
князя Серебряного,
есть грамота к Морозову от воеводы
князя Пронского, из большого полку.
— Если кто из вас, — продолжал
князь, — хоть пальцем тронет этого человека, я тому голову разрублю, а остальные
будут отвечать государю!
Продолжая ехать далее,
князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные
были уже пьяны, другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко можно
было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то
была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у
князя сами собою.
Когда Серебряный отправился в Литву, Морозов воеводствовал где-то далеко; они не видались более десяти лет, но Дружина Андреевич мало переменился,
был бодр по-прежнему, и
князь с первого взгляда везде бы узнал его, ибо старый боярин принадлежал к числу тех людей, которых личность глубоко врезывается в памяти.
—
Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы
были словно братья, так и жена моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай,
князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
Князь отвечал обоим поклонами и осушил кубок. Елена не взглянула на Серебряного. Длинные ресницы ее
были опущены. Она дрожала, и кубки на подносе звенели один о другой.
— Многое,
князь, многое стало на Москве не так, как
было, с тех пор как учинил государь на Руси опричнину!
— Должно
быть,
князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут
был боярин
князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
— Да
будет же над нами его святая воля,
князь.
Один только и
есть там высокого роду,
князь Афанасий Вяземский.
— Нет,
князь, не в Кремле. Прогневили мы господа, бросил нас государь, воротился в Александрову слободу, живет там с своими поплечниками, не
было б им ни дна ни покрышки!
Морозов посмотрел на
князя с грустным участием, но видно
было, что внутри души своей он его одобряет и что сам не поступил бы иначе, если бы
был на его месте.
— Да
будет же над тобой благословение божие, Никита Романыч! — сказал он, подымаясь со скамьи и обнимая
князя, — да умягчит господь сердце царское. Да вернешься ты невредим из Слободы, как отрок из пещи пламенной, и да обниму тебя тогда, как теперь обнимаю, от всего сердца, от всей души!
Пословица говорится: пешего до ворот, конного до коня провожают.
Князь и боярин расстались на пороге сеней.
Было уже темно. Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел в саду белое платье. Сердце его забилось. Он остановил коня. К частоколу подошла Елена.
Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный увидел за нею, в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли то
князю, или слуга какой проходил по саду, или уж не
был ли то сам боярин Дружина Андреевич?
Очаровательный вид этот разогнал на время черные мысли, которые не оставляли Серебряного во всю дорогу. Но вскоре неприятное зрелище напомнило
князю его положение. Они проехали мимо нескольких виселиц, стоявших одна подле другой. Тут же
были срубы с плахами и готовыми топорами. Срубы и виселицы, скрашенные черною краской,
были выстроены крепко и прочно, не на день, не на год, а на многие лета.
Подъехав к валу,
князь и товарищи его спешились и привязали лошадей к столбам, в которые нарочно для того
были ввинчены кольца.
Вскоре вышли из дворца два стольника и сказали Серебряному, что царь видел его из окна и хочет знать, кто он таков? Передав царю имя
князя, стольники опять возвратились и сказали, что царь-де спрашивает тебя о здоровье и велел-де тебе сегодня
быть у его царского стола.
«Ну, говорит, не
быть же боле тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да посмотри,
князь, куда уйдет еще!
— Этого-то,
князь, ты, кажись бы, должен знать; этот
был из наших.
Князь встал и, следуя обычаю, низко поклонился царю. Тогда все, бывшие за одним столом с
князем, также встали и поклонились Серебряному, в знак поздравления с царскою милостью. Серебряный должен
был каждого отблагодарить особым поклоном.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя.
Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье.
Князь хотел
было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Не колеблясь ни минуты,
князь поклонился царю и осушил чашу до капли. Все на него смотрели с любопытством, он сам ожидал неминуемой смерти и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи и холода благотворная теплота пробежала по его жилам и разогнала на лице его невольную бледность. Напиток, присланный царем,
был старый и чистый бастр. Серебряному стало ясно, что царь или отпустил вину его, или не знает еще об обиде опричнины.
Голос Иоанна
был умерен, но взор его говорил, что он в сердце своем уже решил участь
князя и что беда ожидает того, чей приговор окажется мягче его собственного.
— Подойди сюда,
князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились
было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет; не у кого
было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал на него?
— Слушай! — произнес он, глядя на
князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если
будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни
был, ты везде
будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я
князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
Стара
была его мамка. Взял ее в Верьх еще блаженной памяти великий
князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской. Иоанн родился у нее на руках; у нее же на руках благословил его умирающий отец. Говорили про Онуфревну, что многое ей известно, о чем никто и не подозревает. В малолетство царя Глинские боялись ее; Шуйские и Бельские старались всячески угождать ей.
Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась. В самое величие
князя Телепнева — Иоанну тогда
было четыре года — она предсказала
князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с тех пор, а еще свежо
было в памяти стариков это предсказанье.
—
Князь Никита Романыч, много
есть зла на свете. Не потому люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня ж опалится!..