Неточные совпадения
Велика
была радость москвитян, когда
упали наконец леса, закрывавшие эту церковь, и предстала она во всем своем причудливом блеске, сверкая золотом и красками и удивляя взор разнообразием украшений.
Пашенька, краснея от удовольствия, стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей волосы, разделила их на равные делянки и начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то уменья. Надо
было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом
падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
А когда собралися мы, объявил нам, что я-де с тем только принимаю государство, чтобы казнить моих злодеев, класть мою
опалу на изменников, имать их остатки и животы, и чтобы ни от митрополита, ни от властей не
было мне бездельной докуки о милости.
Все это шумело,
пело, ругалось. Лошади, люди, медведи — ржали, кричали, ревели. Дорога шла густым лесом. Несмотря на ее многолюдность, случалось иногда, что вооруженные разбойники
нападали на купцов и обирали их дочиста.
Вот встал Иван Васильевич, да и говорит: «Подайте мне мой лук, и я не хуже татарина
попаду!» А татарин-то обрадовался: «
Попади, бачка-царь! — говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун, а твоя что пошла?» — то
есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
Осетры и шевриги
были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с простертыми крыльями, на крылатых змеев с разверстыми
пастями.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас
напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня
напал на опричников?
Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились
было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет; не у кого
было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты
напал на него?
Была уже ночь, когда Малюта, после пытки Колычевых, родственников и друзей сведенного митрополита, вышел наконец из тюрьмы. Густые тучи, как черные горы, нависли над Слободою и грозили непогодой. В доме Малюты все уже
спали. Не
спал один Максим. Он вышел навстречу к отцу.
Длинная жесткая шерсть дымчато-бурого цвета
падала ему в беспорядке на черную морду, так что почти вовсе не
было видно умных глаз его.
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и
есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не
попаду, да тебя отмолю!
Он засучил рукава, плюнул в кулаки и принялся катать правого и виноватого. Разбойники не ожидали такого нападения. Те, которые
были поближе, в один миг опрокинулись и сшибли с ног товарищей. Вся ватага отхлынула к огню; котел
упал, и щи разлились на уголья.
Проведал слуга Никиты Романыча,
Садился на лошадь водовозную,
Скоро скакал к Никите Романычу:
«Гой еси, батюшка Никита Романыч!
Ты
пьешь,
ешь, прохлаждаешься,
Над собой кручинушки не ведаешь!
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску ярого,
Не становится млада царевича...
Трудно
было всадникам стоять в лесу против пеших. Кони вздымались на дыбы,
падали навзничь, давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела, как вихорь, над головой его сверкала молния.
Так гласит песня; но не так
было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена
пали жертвою царских подозрений. Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал
опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Найдою.
Простившись с князем и проводив его до сеней, Морозов возвратился в избу. Навислые брови его
были грозно сдвинуты; глубокие морщины бороздили чело; его бросало в жар, ему
было душно. «Елена теперь
спит, — подумал он, — она не
будет ждать меня; пройдусь я по саду, авось освежу свою голову».
— Боярин, — ответил Вяземский, — великий государь велел тебе сказать свой царский указ: «Боярин Дружина! царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую
опалу, милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и
быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему в его, великого государя, милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!»
Елена вздрогнула и устремила на мужа глаза, полные страха. Ей хотелось
пасть к его ногам и сказать всю правду, но она подумала, что, может
быть, он еще не подозревает Серебряного, и побоялась навлечь на него мщение мужа.
— Нет, господин мой! — взрыдала Елена и
упала на колени, — я никогда этого не думала! Ни в уме, ни в помышлении того не
было! Да он же в ту пору
был в Литве…
Ужас
был в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала,
падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая голосом шум, крики и треск огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
«Да что он, седой черт,
спит али притаился?» — подумал Михеич и стал изо всей мочи стучать в дверь и руками и ногами. Ответу не
было. Михеич начал горячиться.
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно
быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом
напали и дотла разорили.
—
Спи, усни, мое дитятко! —
пела женщина.
Бывало, и подумать соромно, в летнике, словно девушка, плясывал; а теперь, видно, разобрало его: поднял крестьян и дворовых и
напал на татар; должно
быть, и в нем русский дух заговорил.
Зазвенел тугой татарский лук,
спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется
пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Под Морозовым
был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника
падали по сторонам малиновые шелковые морхи, или кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Но Алексею Басманову
были равно чужды и родственное чувство, и сострадание. Он боялся участием к сыну навлечь
опалу на самого себя.
— Государь, — ответил он, — как Морозов во всю жизнь чинил, так и до смерти чинить
будет. Стар я, государь, перенимать новые обычаи. Наложи опять
опалу на меня, прогони от очей твоих — а ниже Годунова не сяду!
Если бы Морозов покорился или,
упав к ногам царя, стал бы униженно просить о пощаде,
быть может, и смягчился бы Иван Васильевич. Но вид Морозова
был слишком горд, голос слишком решителен; в самой просьбе его слышалась непреклонность, и этого не мог снести Иоанн. Он ощущал ко всем сильным нравам неодолимую ненависть, и одна из причин, по коим он еще недавно, не отдавая себе отчета, отвратил сердце свое от Вяземского,
была известная ему самостоятельность князя.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда
был еще отроком и конем давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды
палить!
Грозен
был вид старого воеводы среди безмолвных опричников. Значение шутовской его одежды исчезло. Из-под густых бровей сверкали молнии. Белая борода величественно
падала на грудь, приявшую некогда много вражьих ударов, но испещренную ныне яркими заплатами; а в негодующем взоре
было столько достоинства, столько благородства, что в сравнении с ним Иван Васильевич показался мелок.
Когда настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц, поднявшись из-за зубчатых стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька не светилось в окнах; все ставни
были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто не
спал в эту ночь, все молились, ожидая рассвета.
— В Медведевке? — сказал Иоанн и усмехнулся. — Это, должно
быть, когда ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил тебе эту первую вину, а
был ты, по уговору нашему, посажен за новую вину, когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова
напал. Что скажешь на это?
В то же время послышался громкий крик, и из церкви вынесли старушку, лишенную чувств; исхудалое лицо ее
было облито слезами, а седые волосы
падали в беспорядке из-под бархатной шапочки.
— Прости, Елена! — вскричал он,
падая ниц и кланяясь ей в ноги, — прости навсегда! Дай господь забыть мне, что могли мы
быть счастливы!
— Нет, Никита Романыч, — сказала грустно Елена, — счастья нам не
было написано. Кровь Дружины Андреича
была бы между счастьем и нами. За меня он пошел под
опалу, я же погрешила против него, я виновница его смерти! Нет, Никита Романыч, мы не могли
быть счастливы. Да и кто теперь счастлив?
Последний и главный из них, Малюта Скуратов, не испытав ни разу
опалы,
был убит при осаде Пайды, или Вейсенштейна, в Ливонии, и в честь ему Иоанн сжег на костре всех пленных немцев и шведов.
«Но бог милостив, — думали многие, — пусть царевич слаб; благо, что не пошел он ни в батюшку, ни в старшего брата! А помогать ему
будет шурин его, Борис Федорович. Этот не попустит
упасть государству!»
— Встаньте, добрые слуги мои! — сказал Иоанн. — Кто старое упомянет, тому глаз вон, и
быть той прежней
опале не в
опалу, а в милость. Подойди сюда, Иван!