Неточные совпадения
Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или по нынешнему счислению 1565 года, в жаркий летний
день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревне Медведевке, верст
за тридцать от Москвы.
— Ты, боярин, сегодня доброе
дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе
за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
— Князь! князь! — сказал дрожащим голосом мельник, — пора
за дело. Время уходит, вставай! Теперь темно, не видал я тебя, не знаю, где ты! Скорей, скорей
за дело!
Цветущие липы осеняли светлый пруд, доставлявший боярину в постные
дни обильную пищу. Далее зеленели яблони, вишни и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие дорожки.
День был жаркий. Над алыми цветами пахучего шиповника кружились золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики; из-за кустов красной смородины большие подсолнечники подымали широкие головы и, казалось, нежились на полуденном солнце.
Пашенька, краснея от удовольствия, стала на колени перед боярыней. Елена распустила ей волосы,
разделила их на равные делянки и начала заплетать широкую русскую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то уменья. Надо было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно. Елена прилежно принялась
за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.
Многое еще рассказывал Морозов про
дела государственные, про нападения крымцев на рязанские земли, расспрашивал Серебряного о литовской войне и горько осуждал Курбского
за бегство его к королю. Князь отвечал подробно на все вопросы и наконец рассказал про схватку свою с опричниками в деревне Медведевке, про ссору с ними в Москве и про встречу с юродивым, не решившись, впрочем, упомянуть о темных словах последнего.
И что это
за человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем, ни в какое кровавое
дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что
за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это
за боярин средь бело
дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд
за душегубство разбил и не заперся перед царем в своем правом
деле, но как мученик пошел
за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно как
день, что не на вашей стороне правда!
— Да что ты сегодня
за столом сделал?
За что отравил боярина-то? Ты думал, я и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь? Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на
дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят тебя на крючья!
— Здоров! Да на тебе лица не видать. Ты б на постелю-то лег, одеялом-то прикрылся бы. И чтой-то у тебя
за постель, право! Доски голые. Охота тебе! Царское ли это
дело? Ведь это хорошо монаху, а ты не монах какой!
— Вставайте! — закричал царь, — кто спит теперь! Настал последний
день, настал последний час! Все в церковь! Все
за мною!
Парню и в самом
деле хотелось рассердиться, только лень и природная сонливость превозмогали его гнев. Ему казалось, что не стоит сердиться из-за безделицы, а важной-то причины не было!
Теперь почуял он на себе седока могучего и вспомнил о прежних
днях, когда носил богатырей в грозные сечи, и кормили его отборным зерном, и поили медвяною сытой. И раздул он красные ноздри, и вытянул шею, и летит в погоню
за Малютой Скуратовым.
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего
дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю
за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
Прошло
дня четыре. Морозов сидел в брусяной избе
за дубовым столом. На столе лежала разогнутая книга, оболоченная червчатым бархатом, с серебряными застежками и жуками. Но боярин думал не о чтении. Глаза его скользили над пестрыми заголовками и узорными травами страницы, а воображение бродило от жениной светлицы к садовой ограде.
— Князь, — сказал один из них, наклонясь к Вяземскому, — пора бы
за дело!
— Когда я тебя увидел в церкви, беззащитную сироту, в тот
день, как хотели выдать тебя насильно
за Вяземского, я решился спасти тебя от постылого мужа, но хотел твоей клятвы, что не посрамишь ты седых волос моих.
Недаром же я и колесил целый
день круг этого места; кабы не боярина выручать, ни
за что бы сюда не приехал!
— Да что ты, атаман, с ума, что ли, спятил? Аль не слыхал, где сидит князь? Аль не слыхал, что ключи
днем у Малюты, а ночью у царя под изголовьем? Что тут делать? Плетью обуха не перешибешь. Пропал он, так и пропал! Нешто из-за него и нам пропадать? Легче ему, что ли, будет, когда с нас шкуру сдерут?
— Тебе что
за дело? Спрашивают тебя, хочешь ли идти со мной да с дедушкой Коршуном?
— Ну,
за это люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое
дело, про то мы будем знать, а тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся
за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем
деле, так тебя словно клещами
за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
— «Во гриднице княженецкой, у Владимира князя киевского, было пированье почестный стол, был пир про князей, бояр и могучих богатырей. А и был
день к вечеру, а и был стол во полустоле, и послышалось всем
за диво: затрубила труба ратная. Возговорил Владимир князь киевский, солнышко Святославьевич: „Гой еси вы, князья, бояре, сильны могучие богатыри! Пошлите опроведать двух могучих богатырей: кто смеловал стать перед Киевом? Кто смеловал трубить ко стольному князю Владимиру?“
«Вот где отдохну я! — подумал Максим. —
За этими стенами проведу несколько
дней, пока отец перестанет искать меня. Я на исповеди открою настоятелю свою душу, авось он даст мне на время убежище».
— Князь, — сказал Перстень, — должно быть, близко стан; я чаю,
за этим пригорком и огни будут видны. Дозволь, я пойду повысмотрю, что и как; мне это
дело обычное, довольно я их
за Волгой встречал; а ты бы пока ребятам дал вздохнуть да осмотреться.
— Мне-то как не знать его, бог с ним! Много грехов отпустится ему
за нынешний
день. Да ведь и ты знаешь его, Никита Романыч. Это Федька Басманов.
«Эй, Борис, ступай в застенок, боярина допрашивать!» — «Иду, государь, только как бы он не провел меня, я к этому
делу не привычен, прикажи Григорию Лукьянычу со мной идти!» — «Эй, Борис, вон
за тем столом земский боярин мало пьет, поднеси ему вина, разумеешь?» — «Разумею, государь, да только он на меня подозрение держит, ты бы лучше Федьку Басманова послал!» А Федька не отговаривается, куда пошлют, туда и идет.
— Черт с ним! — сказал равнодушно Вяземский. — Какое мне
дело, любит ли царь его или нет! Не
за тем я сюда приехал. Узнал ли ты что, старик, про боярыню?
— Так! Так! — кричал народ, забывая присутствие царя, — хорошенько его! Ай да парень! Отстаивай Морозова, стой
за правое
дело!
Не берег я головы ни в ратном
деле, ни в Думе боярской, спорил, в малолетство твое,
за тебя и
за матушку твою с Шуйскими и с Вольскими!
— А до того, — ответил Годунов, не желая сразу настаивать на мысли, которую хотел заронить в Серебряном, — до того, коли царь тебя помилует, ты можешь снова на татар идти;
за этими
дело не станет!
В этот
день, после обеда, Годунов, видя, что царь весел и доволен и, против обыкновения, готовится отдохнуть, последовал
за ним в опочивальню. Расположение к нему Ивана Васильевича давало это право Годунову, особенно когда ему было о чем доложить, что не всякому следовало слышать.
— В Медведевке? — сказал Иоанн и усмехнулся. — Это, должно быть, когда ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это
дело помню. Я отпустил тебе эту первую вину, а был ты, по уговору нашему, посажен
за новую вину, когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?
Два молебна завтра отслужу, один
за твое здоровье, а другой — что соблюл меня господь от этой ведьмы, не дал надо мною такому скверному
делу совершиться!
— Когда узнала о казни Дружины Андреича, батюшка; когда получили в монастыре синодик от царя, с именами всех казненных и с указом молиться
за их упокой; накануне того самого
дня, как я к ней приехал.
На другой
день отряд Никиты Романовича продолжал свой путь, углубляясь все далее в темные леса, которые, с небольшими прогулами, соединялись с Брянским дремучим лесом. Князь ехал впереди отряда, а Михеич следовал
за ним издали, не смея прерывать его молчание.
— Не взыщи, великий государь,
за его простоту. Он в речах глуп, а на
деле парень добрый. Он своими руками царевича Маметкула полонил.
В этот
день Кольцо вместе с Строгоновыми обедал у Бориса Федоровича
за многолюдным столом.
Долго еще разговаривали
за столом, а когда кончился обед, Годунов и тут никого не отпустил домой, но пригласил каждого сперва отдохнуть, а потом провести с ним весь
день. Угощения следовали одно
за другим, беседа сменяла беседу, и только поздним вечером, когда объезжие головы уже несколько раз проехались по улицам, крича, чтобы гасили кормы и огни, гости разошлись, очарованные радушием Бориса Федоровича.