Неточные совпадения
Оба замолчали. Все было тихо. Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь и вертеться. Где-то
в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала
порой в гущине леса.
Православные покоились
в своих опочивальнях, и не было никого, кто бы гневил бога, гуляя по улицам, ибо бог и человеку, и всякой твари велел покоиться
в полуденную
пору; а грешно идти против воли божией, разве уж принудит неотложное дело.
— Готово, Пашенька, — сказала она, радуясь своей работе, — встань-ка да пройдись передо мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее кокошника? — Все
в свою
пору, боярыня, — отвечали, смеясь, девушки, — а вот Дуняша не прочь бы и от кокошника!
Разбои
в окрестностях Москвы особенно умножились с тех
пор, как опричники вытеснили целые села хлебопашцев, целые посады мещан.
Правда, переменился он с тех
пор, как, всему боярству на срам,
в опричники пошел!
Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась.
В самое величие князя Телепнева — Иоанну тогда было четыре года — она предсказала князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с тех
пор, а еще свежо было
в памяти стариков это предсказанье.
— Государь! — сказал он, — на то щука
в море, чтобы карась не дремал! Не привычен я ни к ратному строю, ни к торговому делу. Прости, государь; вон уж пыль сюда подвигается;
пора назад; рыба ищет где поглубже, а наш брат — где место покрепче!
Пора нам возвратиться к Морозову. Смущение Елены
в присутствии Серебряного не ускользнуло от проницательности боярина. Правда, сначала он подумал, что встреча с Вяземским тому причиной, но впоследствии новое подозрение зародилось
в душе его.
— Нет, господин мой! — взрыдала Елена и упала на колени, — я никогда этого не думала! Ни
в уме, ни
в помышлении того не было! Да он же
в ту
пору был
в Литве…
Вы не
в ту
пору спознались, но позже, когда он вернулся.
— Кого это господь принес
в такую
пору? — сказал старик, кашляя так тяжело, как будто бы готовился выкашлять душу.
— Тише, Галка, полно те фыркать, — говорил он, трепля лошадь по крутой шее, — вишь, какая неугомонная, ничего расслушать не даст. Фу ты пропасть, никак и места не спознаю! Все липа да орешник, а когда
в ту
пору ночью ехали, кажись, смолою попахивало!
Вон с той стороны мы
в ту
пору с боярином подъехали, когда станичники-то дорогу указывали.
В ту
пору колесо было справа, а теперь слева;
в ту
пору камора стояла окном к мельнице, а дверью к лесу, а теперь стоит окном к лесу, а дверью к мельнице!
Я чай, думает себе: вот, я
в ту
пору ребятушек вызволил из беды, теперь и они меня вызволят!
Не знал он наверно, сколько прошло дней с тех
пор, как его схватили, ибо свет ниоткуда не проникал
в подземелье; но время от времени доходил до слуха его отдаленный благовест, и, соображаясь с этим глухим и слабым звоном, он рассчитал, что сидит
в тюрьме более трех дней.
— Я пришел, — ответил спокойно Годунов, — быть у допроса твоего вместе с Григорьем Лукьяновичем. Отступаться мне не от чего; я никогда не мыслил к тебе и только, ведая государево милосердие, остановил
в ту
пору заслуженную тобою казнь!
«Вот и вправду веселые люди, — подумал он, — видно, что не здешние. Надоели мне уже мои сказочники. Всё одно и то же наладили, да уж и скоморохи мне наскучили. С тех
пор как пошутил я с одним неосторожно, стали все меня опасаться; смешного слова не добьешься; точно будто моя вина, что у того дурака душа не крепко
в теле сидела!»
Вот уж двадцать лет минуло с той
поры, как тоска ко мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил тоску
в душе своей, да и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
— Да пошел раз
в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет,
в дупле жареные цыплята пищат. Я влез
в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех
пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку
в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
В ту
пору калечище берет Акундина за его белы руки, молвит таково слово: „Ты гой еси, добрый молодец, назовись по имени по изотчеству!“ На те ли речи спросные говорит Акундин: „Родом я из Новагорода, зовут меня Акундин Акундиныч“.
Им ответ держал премудрый царь: «Я еще вам, братцы, про то скажу: у нас Кит-рыба всем рыбам мать: на трех на китах земля стоит; Естрафиль-птица всем птицам мати; что живет та птица на синем море; когда птица вострепенется, все синё море всколебается, потопляет корабли гостиные, побивает суда поморские; а когда Естрафиль вострепещется, во втором часу после полунощи, запоют петухи по всей земли, осветится
в те
поры вся земля…»
— Еще, слушай, Трифон, я еду
в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не
в труд, наведывайся от
поры до
поры к матери, да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
Родина ты моя, родина! Случалось и мне
в позднюю
пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
— Теперь-то и самая
пора: царь, слышно, на богомолье;
в Слободе и половины опричников не осталось!
Вдали начался как будто новый
порыв вихря, обратился
в длинные, грустно-приятные переливы и через несколько времени кончился отрывисто, подобно конскому фырканью.
—
Пора! — сказал Серебряный, садясь
в седло, и вынул саблю. — Чур меня слушаться, ребята, не сбиваться
в кучу, не рассыпаться врозь, каждый знай свое место. С богом, за мной!
— Ох, сирота, сирота я! — заговорил он нараспев, будто бы плача, — сирота я горькая, горемычная! С тех
пор как разлюбил меня царь, всяк только и норовит, как бы обидеть меня! Никто не приласкает, никто не приголубит, все так на меня и плюют! Ой, житье мое, житье нерадостное! Надоело ты мне, собачье житье! Захлесну поясок за перекладинку, продену
в петельку головушку бесталанную!
— Постой, Федор Алексеич! — сказал он, вставая, — это Максимов Буян, не тронь его. Он зовет меня на могилу моего названого брата; не
в меру я с тобой загулялся; прости,
пора мне
в путь!
Вяземский не думал, что, упоминая о мельнице, он усилит
в Иоанне зародившееся подозрение и придаст вероятие наговору Басманова; но Иоанн не показал вида, что обращает внимание на это обстоятельство, а только записал его
в памяти, чтобы воспользоваться им при случае; до
поры же до времени затаил свои мысли под личиною беспристрастия.
— Эх, конь! — говорил он, топая ногами и хватаясь
в восхищении за голову, — экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а небось такого бог не послал! Что бы, — прибавил он про себя, — что бы было
в ту
пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать! Слышь ты, — продолжал он весело, толкая локтем товарища, — слышь ты, дурень, который конь тебе боле по сердцу?
— Борис, — сказал он Годунову, — тому скоро два года, я боярина Дружину за такой же ответ выдал тебе головою. Но, видно, мне
пора изменить мой обычай. Должно быть, уж не мы земским, а земские нам будут указывать! Должно быть, уж я и
в домишке моем не хозяин! Придется мне, убогому, забрать свою рухлядишку и бежать с людишками моими куда-нибудь подале! Прогонят они меня отсюда, калику перехожего, как от Москвы прогнали!
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо
в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех
пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
Иоанн,
в первом
порыве раздражения, обрек было его на самые страшные муки; но, по непонятной изменчивости нрава, а может быть, и вследствие общей любви москвитян к боярину, он накануне казни отменил свои распоряжения и осудил его на менее жестокую смерть.
— Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих
пор ни лез
в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
— Нельзя, Борис Федорыч,
пора мне к своим! Боюсь, чтоб они с кем не повздорили. Кабы царь был
в Слободе, мы прямо б к нему с повинною пришли, и пусть бы случилось, что богу угодно; а с здешними душегубцами не убережешься. Хоть мы и
в сторонке, под самым лесом остановились, а все же может какой-нибудь объезд наехать!
— Будет! — сказал Кольцо, следивший заботливо за детиной, — довольно пялить царскую кольчугу-то! Пожалуй, разорвешь ее, медведь! Государь, — продолжал он, — кольчуга добрая, и будет Ермолаю Тимофеичу
в самую
пору; а этот потому пролезть не может, что ему кулаки мешают. Этаких кулаков ни у кого нет, окроме его!
— Кто из вас, — спросил вдруг Иоанн, — излечил Бориса
в ту
пору, как я его осном поранил?
Правдивее говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как церковь Василия Блаженного, коей пестрые главы и узорные теремки могут дать понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца
в Александровой слободе; или церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами, построенная сокольником Трифоном вследствие данного им обета и где доселе видно изображение святого угодника на белом коне, с кречетом на рукавице [С тех
пор как это написано, церковь Трифона Напрудного так переделана, что ее узнать нельзя.