Неточные совпадения
— Дурень! — вскричал князь, — не смей станичников царскими людьми величать! «Ума не приложу, — подумал
он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать
их! Не спущу
им, как
бог свят, не спущу!»
— Слушай, молодец, — сказал
он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же не скажешь мне, кто ты таков, как
бог свят, велю тебя повесить!
— Батюшка боярин, — сказал
он, —
оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты
их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что
бог и тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить
им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка
их подкурятина!
Поужинав и помолившись
богу, князь и Михеич расположились на мешках; мельник пожелал
им доброй ночи, низко поклонился, погасил лучину и вышел.
— Батюшка, не кричи,
бога ради не кричи, всё испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да
они же нам и не мешают;
они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил
их!
—
Бог с
ними, — сказала Пашенька, — мало ли что бывает в Иванов день, не приведи
бог увидеть!
— Боярыня, — сказал
он наконец, и голос
его дрожал, — видно, на то была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит
бог, не кляну — видит
бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Прогневили мы, видно,
бога, Никита Романыч; помрачил
он светлые царские очи!
Нечего правды таить, грозен был Иван Васильевич, да ведь сам
бог поставил
его над нами, и, видно, по божьей воле, для очищения грехов наших, карал
он нас.
— Что ты, князь? Разве царю можно указывать? Разве
он не от
бога?
— Вестимо, от
бога. Да ведь
он сам же спрашивал вас? Зачем вы не сказали
ему, что не хотите опричнины?
— Просвети
его бог! Открой
ему очи! — отвечал Серебряный, осушая стопу, и оба перекрестились.
— Послушай, Никита Романыч, ведь ты меня забыл, а я помню тебя еще маленького. Отец твой покойный жил со мной рука в руку, душа в душу. Умер
он, царствие
ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать, а не завидна твоя доля, видит
бог, не завидна! Коли поедешь в Слободу, пропал ты, князь, с головою пропал.
— Жизнь наша в руке божией, боярин. Непригоже стараться продлить ее хитростью боле, чем
богу угодно. Спасибо за хлеб-соль, — прибавил Серебряный, вставая, — спасибо за дружбу (при этих словах
он невольно смутился), но я поеду. Прости, Дружина Андреич!
— Елена, прости! — сказал
он, — прости, душа, радость дней моих! Уйми свои слезы,
бог милостив, авось мы еще увидимся!
Но
они утешались пословицей, что наклад с барышом угол об угол живут, и не переставали ездить в Слободу, говоря: «
Бог милостив, авось доедем».
— Добрый молодец! — сказал
ему Серебряный, — назовись по имени-прозвищу, чтобы знал я, за кого
богу помолиться!
— Что тебе до моего прозвища, боярин! — отвечал опричник. — Не люблю я
его,
бог с
ним!
Поставлены
они, аки добрые псы, боронить от пыхающих волков овцы моя, дабы мог сказать я на Страшном суде божием по пророческому словеси: се аз и дети, яже дал ми
бог!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на царя? Кто из
них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи
бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что
бог велит любить
его, а как посмотрю иной раз, какие дела
он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст
бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так
ему послужу, только бы не в опричниках!
«Опять наваждение! — подумал царь, — но не поддамся я прелести сатанинской, сокрушу хитрость дьявольскую. Да воскреснет
бог, и да расточатся врази
его!»
— Именем
бога живого, — произнес
он, — если вы бесы, насланные вражьею силою, — сгиньте! Если вы вправду души казненных мною — дожидайтесь Страшного суда божия! Господь меня с вами рассудит!
— Видишь, государь, как бы тебе сказать. Вот, примерно, вспомни, когда ты при смерти лежал, дай
бог тебе много лет здравствовать! а бояре-то на тебя, трудного, заговор затеяли. Ведь у
них был тогда старшой, примерно, братец твой Володимир Андреич!
— Слышь, вы, соколики! — сказал, обращаясь к
ним, ражий детина, — дедушка Коршун спрашивает, откуда вас
бог принес? Отвечайте дедушке!
Тут
он кого кистенем, кого кулаком, а кто вскочил да давай
бог ноги!
— Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло
оно у
них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где
оно теперь, сердечное,
бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
— Великий государь наш, — сказал
он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за
их души. А что
он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с
богом!
— Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить
их, доколе б души
богу не отдал!
— Как? — сказал
он, — это сам царевич? Сын государев? Так вот за кого
бог привел постоять! Так вот кого
они, собаки, связамши везли!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел
ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст
бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
— Государь, — сказал
он, соскакивая с коня, — вот твоя дорога, вон и Слобода видна. Не пристало нам доле с твоею царскою милостью оставаться. К тому ж там пыль по дороге встает; должно быть, идут ратные люди. Прости, государь, не взыщи; поневоле
бог свел!
— Да благословит же святая троица и московские чудотворцы нашего великого государя! — произнес
он дрожащим голосом, — да продлит прещедрый и премилостивый
бог без счету царские дни
его! не тебя ожидал я, князь, но ты послан ко мне от государя, войди в дом мой. Войдите, господа опричники! Прошу вашей милости! А я пойду отслужу благодарственный молебен, а потом сяду с вами пировать до поздней ночи.
— Вишь, как господь тебя соблюл, боярыня, — сказал незнакомый старик, любопытно вглядываясь в черты Елены, — ведь возьми конь немного левее, прямо попала бы в плёс; ну да и конь-то привычный, — продолжал
он про себя, — место
ему знакомо; слава
богу, не в первый раз на мельнице!
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал
он с довольным видом, — да благословит тебя прещедрый господь и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть тебя от княжеских людей, коль, неравно,
они сюда наедут! Только уж послужу тебе своею головою, авось
бог нас помилует!
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего греха таить, как стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы,
их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай
бог, навернутся!
— А вот посмотрим, родимые! Эх, батюшки-светы! Да кто ж это так секанул-то
его? Вот будь на полвершка пониже, как раз бы висок рассек! Ну, соблюл
его бог! А здесь-то? Плечо мало не до кости прорубано! Эх, должно быть, ловок рубиться, кто так хватил
его милость!
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от
него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще
бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— Оборони
бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не ели травы; одну ночку не беда, и так простоят! А вас, государи, прошу покорно, уважьте мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля голая. Здесь не то, что постоялый двор. Вот только, как будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха…
оно здесь нечисто!
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит
он теперь, должно быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному
богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню
его, когда
они лукавством своим, среди веселья, на дом напали и дотла разорили.
Я, скажет, за
них господу
богу и доброго слова не замолвлю!
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя
ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти
его только, разом проврется! Да нечего делать, лучше
его нет;
он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай
бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
Добро ж, говорю, не дает
бог корысти, так теперь кто б ни прошел, будь
он хоть отец родной, дочиста оберу!
— Дай
бог здоровья
его царской милости, — подхватил Коршун, внезапно переменив приемы, — почему не послушать! Коли до ночи не свихнем языков, можем скрозь до утра рассказывать!
— Старики наши рассказывают, — отвечал Перстень, — и гусляры о том поют. В стародавние то было времена, когда возносился Христос-бог на небо, расплакались бедные, убогие, слепые, хромые, вся, значит, нищая братия: куда ты, Христос-бог, полетаешь? На кого нас оставляешь? Кто будет нас кормить-поить? И сказал
им Христос, царь небесный...
Когда Христос-бог на распятье был, тогда шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от тех от слез, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из того плакуна, из корени у нас режут на Руси чудны кресты, а
их носят старцы иноки, мужие
их носят благоверные».
Не ведаем, за что
он нас казнит и губит; ведаем только, что
он послан от
бога, и держим поклонную голову не пред Иваном Васильевичем, а перед волею пославшего
его.
Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед
богом, поставляет
им царя и судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред
богом, и поставляет царя и судей не праведна, и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
—
Бог с вами, бедные люди! — сказал
он и схватился за дверь, чтобы выйти.
— Да вишь ты,
они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят. Ты про князя не говори, неравно, атаман услышит, сохрани
бог!