Неточные совпадения
Володя ушел от капитана, почти влюбленный в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда — и
пошел разыскивать старшего
офицера. Но найти его было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике [Кубрик — матросское помещение в палубе, передней части судна.] маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в «Руслане», с заросшим волосами лицом и длинными усами.
— Ну, очень рад… Можете
идти… Вы подвахтенный в пятой вахте, у мичмана Лопатина. Вам с полуночи до четырех на вахту… Помните, что опаздывать на вахту нельзя… За это будет строго взыскиваться! — внушительно прибавил старший
офицер, протягивая руку.
Но вот какая-то снасть «заела» (не
шла) на баке, и кливер что-то не поднимался. Прошла минута, долгая минута, казавшаяся старшему
офицеру вечностью, во время которой на баке ругань
шла crescendo [С возрастающей силой (итал.)]. Однако Андрей Николаевич крепился и только простирал руки на бак. Но, наконец, не выдержал и сам понесся туда, разрешив себя от долго сдерживаемого желания выругаться…
— Удивительно, что не спится, Андрей Николаевич, — иронически отвечал мичман. — Кажется, можно бы спать… Ветер ровный… установился…
идем себе хорошо… Впереди никаких мелей нет… Будьте спокойны, Андрей Николаевич… Я не первый день на вахте стою, — несколько обиженно прибавил вахтенный
офицер.
Убедившись, наконец, после двух-трех появлений с целью «проветриться» среди ночи, что у молодого мичмана все исправно, что паруса стоят хорошо, что реи правильно обрасоплены [Обрасопить — повернуть реи так, чтобы паруса стояли наивыгоднейшим образом относительно ветра.] и, главное, что ветер не свежеет, старший
офицер часу во втором решился
идти спать.
Зычный боцманский окрик разбудил некоторых
офицеров, и они ввиду скорой уборки и чистки корвета
пошли досыпать в свои каюты.
— Доброго утра, Андрей Николаевич! — проговорил капитан, пожимая руку старшего
офицера. — Доброго здоровья, Василий Васильевич! — приветствовал он мичмана Лопатина, обмениваясь с ним рукопожатием. — Что, как
идем? Узлов восемь? — спросил капитан, взглянув за борт.
— Третьего дня хуже
шли… Суточное плавание всего было 160 миль, — вставил старший
офицер.
— Сгорели?.. Да, недурно, недурно,
слава богу… Надо будет по чарке дать марсовым… А как-то смотр пройдет, Степан Ильич! — с тревогой в голосе прибавил старший
офицер.
— Боцмана Федотова
послать! — раздался окрик вахтенного унтер-офицера.
Володя хотел, было,
идти жаловаться к старшему
офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать историю и жаловаться? Он еще с корпуса имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
А пока надо
идти к старшему
офицеру и попросить двойку [Двухвесельная маленькая шлюпка.].
Его величества, однако, не было в числе игравших на бильярде. Какой-то англичанин, вероятно
офицер с английского военного фрегата, стоявшего на рейде, на вопрос Володи, нет ли короля в числе играющих, отвечал, что он уже сыграл несколько партий и ушел, вероятно, прогуляться среди своих подданных, и советовал Володе
идти к большому освещенному, открытому со всех сторон зданию на столбах в конце улицы, на площадке, окруженной деревьями, откуда доносились звуки, напоминающие скрипку.
Катер, в котором сидели адмирал, капитан и флаг-офицер, быстро приближался к парадному трапу «Коршуна». За катером
шел капитанский вельбот.
Адмирал не отрывал глаз от бинокля, направленного на катер, и нервно вздергивал и быстро двигал плечами. Положение катера беспокоило его. Ветер крепчал; того и гляди, при малейшей оплошности при повороте катер может перевернуться. Такие же мысли пробежали в голове капитана, и он приказал старшему
офицеру посадить вельботных на вельбот и немедленно
идти к катеру, если что-нибудь случится.
Ашанин вошел прямо в большую бильярдную, где двое
офицеров играли в карамболяж, а другие «делали» свою полуденную сиесту в больших плетеных креслах. Он так был поражен непривлекательным видом этой гостиницы, что хотел, было, снова сделаться жертвой 40-градусной жары и
идти искать другого пристанища, как дремавший в бильярдной хозяин, толстый француз, остановил Володю словами...
По широкому Донаю и по бесчисленным его протокам
шла канонерка узлов по шести в час. Командир ее, лейтенант, милый и любезный моряк, совсем непохожий по своим взглядам на пехотных
офицеров, не без горького чувства рассказывал Ашанину о том, как жестоко велась война против анамитов, и не удивлялся, что теперь, после мира, снова приходится «умиротворять» страну.
—
Пошел шпиль! [То есть, начинай вертеть шпиль — вертикальный ворот, на который наматывается канат или цепь.] — раздался нетерпеливый возбужденный окрик старшего
офицера с мостика.
— Еще
слава богу, что не свежо теперь! — заметил старший
офицер.
— Учитесь и работайте. Из вас сможет выйти дельный морской
офицер, хоть вы и высказываете глупости о войне. И нельзя в ваши годы не говорить таких глупостей: в них сказывается юная, честная душа… Можете
идти!
Наполнили опять бокалы, и капитан предложил тост за старшего
офицера и всю кают-компанию. Не забыли
послать шампанского и Первушину, стоявшему на вахте.
Все на корвете торопились, чтобы быть готовыми к уходу к назначенному сроку. Работы по тяге такелажа
шли быстро, и оба боцмана и старший
офицер Андрей Николаевич с раннего утра до позднего вечера не оставляли палубы. Ревизор Первушин все время пропадал на берегу, закупая провизию и уголь и поторапливая их доставкой. Наконец к концу пятого дня все было готово, и вечером же «Коршун» вышел из Гонконга, направляясь на далекий Север.
Неточные совпадения
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович
идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже
офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Правдин. Не бойтесь. Их, конечно, ведет
офицер, который не допустит ни до какой наглости.
Пойдем к нему со мной. Я уверен, что вы робеете напрасно.
Это от того
офицера, который искал на тебе жениться и за которого ты сама
идти хотела.
Народ, доктор и фельдшер,
офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым — не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему
офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..