Неточные совпадения
— Ну, конечно… А то что здесь без дела толочься… Когда переберетесь, знайте, что вы будете жить
в каюте с батюшкой… Что, недовольны? — добродушно улыбнулся
старший офицер. — Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить…
В гардемаринской
каюте нет места… Ведь о вашем назначении мы узнали только вчера… Ну-с, очень рад юному сослуживцу.
Володя спустился
в кают-компанию и подошел к
старшему офицеру, который сидел на почетном месте, на диване, на конце большого стола, по бокам которого на привинченных скамейках сидели все
офицеры корвета. По обеим сторонам кают-компании были
каюты старшего офицера, доктора,
старшего штурмана и пяти вахтенных начальников. У стены, против стола, стояло пианино. Висячая большая лампа светила ярким веселым светом.
К восьми часам утра, то есть к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все — и
офицеры, и команда
в чистых синих рубахах — были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник,
старший офицер и только что вышедший из своей
каюты капитан стояли на мостике, а остальные
офицеры выстроились на шканцах.
В эту минуту к Ашаниным подходит
старший офицер и, снимая фуражку со своей кудлатой головы, просит сделать честь позавтракать вместе
в кают-компании.
И маленький черноволосый
старший офицер, беседовавший глаз на глаз
в своей
каюте с молодым человеком, сидевшим на табурете, протянул любезно Володе свой объемистый портсигар со словами «курите, пожалуйста!» и продолжал...
— Уж такая наша служба, батенька… Надо расставаться с близкими! — промолвил
старший офицер и, показалось Володе, подавил вздох. — А
в каюте удобно устроились с батюшкой?
Когда
в тот же день
старший офицер призвал к себе
в каюту обоих боцманов, Федотова и Никифорова, двух старых служак, отзвонивших во флоте по пятнадцати лет и прошедших старую суровую школу, и сказал им, чтобы они бросили линьки и передали об этом остальным унтер-офицерам, то оба боцмана
в первое мгновение вытаращили удивленно глаза, видимо, не веря своим ушам: до того это казалось невероятным по тем временам.
Старший офицер спустился
в свою
каюту, хотел, было, раздеться, но не разделся и, как был —
в пальто и
в высоких сапогах, бросился
в койку и тотчас же заснул тем тревожным и чутким сном, которым обыкновенно спят капитаны и
старшие офицеры в море, всегда готовые выскочить наверх при первой тревоге.
По случаю шторма варки горячей пищи не было. Да почти никто и не хотел есть. Старики-матросы, которых не укачало, ели холодную солонину и сухари, и
в кают-компании подавали холодные блюда, и за столом сидело только пять человек:
старший офицер, старик-штурман, первый лейтенант Поленов, артиллерист да мичман Лопатин, веселый и жизнерадостный, могучего здоровья, которого, к удивлению Степана Ильича, даже качка Немецкого моря не взяла.
Тем временем доктор вместе со
старшим офицером занимались размещением спасенных. Капитана и его помощника поместили
в каюту, уступленную одним из
офицеров, который перебрался к товарищу; остальных —
в жилой палубе. Всех одели
в сухое белье, вытерли уксусом, напоили горячим чаем с коньяком и уложили
в койки. Надо было видеть выражение бесконечного счастья и благодарности на всех этих лицах моряков, чтобы понять эту радость спасения. Первый день им давали есть и пить понемногу.
— Куда? — задумался
старший офицер. — Привязать их
в гардемаринской
каюте! — внезапно решил он.
Все — и
офицеры, и матросы, и даже отец Спиридоний, редко покидавший
каюту, — были наверху и жадно всматривались
в глубину залива, чтобы поскорей увидать «жемчужину Тихого океана», как не без основания называют калифорнийцы Сан-Франциско, или «Фриски», по их фамильярно-ласковому сокращению, пока
старший штурман не объяснил, что напрасно «пялят» глаза — все равно города не увидать: он
в глубине бухты, скрытый горами.
Накануне ухода из С.-Франциско на «Коршуне» праздновали годовщину выхода из Кронштадта, и
в этот день капитан был приглашен обедать
в кают-компанию. Перед самым обедом Володя получил письмо от дяди-адмирала и приказ о производстве его
в гардемарины. Он тотчас же оделся
в новую форму и встречен был общими поздравлениями. За обедом капитан предложил тост за нового гардемарина и просил
старшего офицера назначить его начальником шестой вахты.
Один только
старший офицер, хлопотун и суета, умеющий из всякого пустяка создать дело, по обыкновению, носится по корвету, появляясь то тут, то там, то внизу, то на палубе, отдавая приказания боцманам, останавливаясь около работающих матросов и разглядывая то блочок, то сплетенную веревку, то плотничью работу, и спускается
в кают-компанию, чтобы выкурить папироску, бросить одно-другое слово и снова выбежать наверх и суетиться, радея о любимом своем «Коршуне».
Володя хотел, было, идти жаловаться к
старшему офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать историю и жаловаться? Он еще с корпуса имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше
в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
— А вы что не на берегу, Ашанин? — удивился
старший офицер, увидав
в кают-компании Володю.
На следующее утро, когда доктор с Ашаниным собрались ехать на берег,
старший офицер подошел к Ашанину и позвал к себе
в каюту.
Старший офицер снова вбежал
в кают-компанию.
Старший офицер опрометью бросился
в каюту, захватил кортик и, на ходу прицепляя его, выбежал наверх. Вслед за ним, надевши кортики, вышли и все
офицеры и выстроились на шканцах.
Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться
в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был
в отличном расположении духа и, играя с доктором
в кают-компании
в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив.
Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали «Коршун» хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со
старшим офицером пили чай
в капитанской
каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз
в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с «Витязя», заметил его маневры и доложил об этом Невзорову.
Неточные совпадения
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и
старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И пошел мерять и высчитывать узлы.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады»,
старший штурманский
офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал
в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море,
в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
В кают-компанию пришел к
старшему офицеру писарь с жалобой на музыканта Макарова, что он изломал ему спину.