Неточные совпадения
Это что тебя-то
самое барин
по мордасам лощит, так ведь я — не полюбовница, меня за уши не выдерешь.
Известно было, что Передонов отдает предпочтение жирным женщинам, а тощих порицает. Варвару сокрушало, что она тонка и все худеет. Как бы нагулять побольше жиру? — вот в чем была одна из главнейших ее забот. У всех спрашивала она: не знаете ли средства? Теперь Преполовенская была уверена, что Варвара
по ее указанию будет усердно натираться крапивою, и так
сама себя накажет.
Думалось, что если ударить
по ней несколько раз камышевкою, то поднимется до
самого неба пыльный столб.
«Чистые какие, — думал он, — даже в ушах ни грязинки. И бойкие такие, а
сами, небось, вышколенные,
по струнке ходят. Пожалуй, — думал Передонов, — их никогда и не стегают».
Нет,
самое лучшее — отрывать
по листу и потихоньку уносить для разной надобности, а потом уже, когда она вся выйдет, черный переплет сжечь.
— Болтают нивесть что, — говорил Передонов, — чего и не было. А я
сам могу донести. Я ничего такого, а за ними я знаю. Только я не хочу. Они за глаза всякую ерунду говорят, а в глаза смеются. Согласитесь
сами, в моем положении это щекотливо. У меня протекция, а они гадят. Они совершенно напрасно меня выслеживают, только время теряют, а меня стесняют. Куда ни пойдешь, а уж
по всему городу известно. Так уж я надеюсь, что в случае чего вы меня поддержите.
Передонов старался припомнить Пыльникова, да как-то все не мог ясно представить его себе. До сих пор он мало обращал внимания на этого нового ученика и презирал его за смазливость и чистоту, за то, что он вел себя скромно, учился хорошо и был
самым младшим
по возрасту из учеников пятого класса. Теперь же Варварин рассказ зажег в нем блудливое любопытство. Нескромные мысли медленно зашевелились в его темной голове…
— Да она
сама из кармана вывалилась, что мне
по карманам лазить,-оправдывалась Клавдия.
Он опустился на колени у сестриных ног и положил голову на ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями
по полу. Вдруг сестра отстранила его и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял немного на коленях, вопросительно глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, словно читать, а
сама посматривала на брата.
Сама вынимала из коробки
по ягодке, вкладывала их Саше в рот и после каждой заставляла целовать ей руку. Саша сказал...
—
Самый лучший возраст для мальчиков, — говорила Людмила, — четырнадцать-пятнадцать лет. Еще он ничего не может и не понимает по-настоящему, а уж все предчувствует, решительно все. И нет бороды противной.
— Я
по службе ходил. Я не виноват. Она
сама захотела. Ты меня не подденешь, не на такого напал.
— Слушай, Павлуша, — сказал он, — если ты не станешь мне вредить, то я тебе буду леденцов покупать
по фунту в неделю,
самый первый сорт, — соси себе за мое здоровье.
— Эти порядки нам хорошо известны, — возразил сейчас же Творожков, не давая ему продолжать, — провинится гимназист, его в гимназии накажут, как
по правилам следует; коли ему неймется, родителям дадут знать или там в гимназию вызовут, классный наставник или там инспектор скажет, в чем его вина; а уж как с ним дома поступить, это родители
сами знают,
по ребенку глядя, ну и опять же
по вине.
А чтобы учитель там какой
сам от себя ходил
по домам да требовал, чтобы пороли мальчиков, таких порядков нет.
— Все это не наше дело, и я совершенно не понимаю, что вы разумеете под оригинальным выражением «верует в обезьяну».
По моему мнению, не следовало бы обогащать историю религий вновь изобретаемыми культами. Относительно же нанесенного вам оскорбления вам следовало бы привлечь его к суду. А
самое лучшее было бы для вас — оставить нашу гимназию. Это был бы наилучший исход и для вас лично, и для гимназии.
— До тех пор, — продолжал Хрипач, — вам следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь
сами, что такое поведение неприлично педагогу и роняет достоинство учителя в глазах учеников. Ходить
по домам сечь мальчиков — это, согласитесь
сами.
Случилось так, что первый рыжий парень, встреченный Ершовою, был один из слесарят, злобившихся на Передонова за раскрытие ночной проказы. Он с удовольствием взялся за пятак исполнить поручение и
по дороге от себя усердно наплевал в шляпу. В квартире у Передонова, встретив в темных сенцах
самое Варвару, он сунул ей шляпу и убежал так проворно, что Варвара не успела его разглядеть.
Передонова дразнила недотыкомка. Она пряталась где-то близко, — покажется иногда, высунется из-за стола или из-за чьей-нибудь спины и спрячется. Казалось, она ждала чего-то. Было страшно.
Самый вид карт страшил Передонова. Дамы —
по две вместе.
Время шло, а выжидаемая день за днем бумага о назначении инспектором все не приходила. И частных сведений о месте никаких не было. Справиться у
самой княгини Передонов не смел: Варвара постоянно пугала его тем, что она — знатная. И ему казалось, что если бы он
сам вздумал к ней писать, то вышли бы очень большие неприятности. Он не знал, что именно могли с ним сделать
по княгининой жалобе, но это-то и было особенно страшно. Варвара говорила...
Передонов решил защищаться. Он каждый день составлял
по доносу на своих врагов: Вершину, Рутиловых, Володина, сослуживцев, которые, казалось ему, метили на то же
самое место.
По вечерам он относил эти доносы к Рубовскому.
Да, ведь и Передонов стремился к истине,
по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремление томило его. Он и
сам не сознавал, что тоже, как и все люди, стремится к истине, и потому смутно было его беспокойство. Он не мог найти для себя истины и запутался, и погибал.
С тех пор Людмила не раз, уведя Сашу в свой покой, принималась расстегивать его курточку. Сперва он стыдился до слез, но скоро привык. И уже смотрел ясно и спокойно, как Людмила опускала его рубашку, обнажала его плечи, ласкала и хлопала
по спине. И уже, наконец,
сам принимался раздеваться.
Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все,
по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темой для беседы и сделали вид, что разговор неудобен при дамах и что
самый предмет ничтожен и маловероятен.
Костюм для гейши Людмила смастерила
сама по ярлыку от корилопсиса: платье желтого шелка на красном атласе, длинное и широкое; на платье шитый пестрый узор, крупные цветы причудливых очертаний.
— А если, по-моему, мой костюм —
самый хороший, — отвечал посетитель.
— Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уже весь город знает, что их Грушина сфабриковала,
по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего. Кого хотите спросите, все знают, — они
сами проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы улики не было.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).
По неопытности, ей-богу
по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь
по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Я
сам,
по примеру твоему, хочу заняться литературой.
Почтмейстер.
Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся
самым невинным образом; за ним, у
самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с
самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.