Неточные совпадения
Вся моя молодость, вся жизнь исчерпывается
этим словом, и вот выискивается
же человек, который приходит к заключению, что мне и за всем тем необходимо умерить свой пыл!
— Да что
же, наконец, вы хотите
этим сказать?
По обыкновению, я сейчас
же полетел к Глумову. Я горел нетерпением сообщить об
этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по
этому случаю совет, а затем, буде надобно, то и план действий начертать. Но Глумов уже как бы предвосхитил мысль Алексея Степаныча. Тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он сидел перед порожним пространством… и набивал папироски.
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что
же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то
эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
И хотя наши собеседования почти всегда заканчивались словами: «необходимо погодить», но мы все-таки утешались хоть тем, что слова
эти составляют результат свободного обмена мыслей и свободно-разумного отношения к действительности, что воля с нас не снята и что если бы, например, выпить при сем две-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало нам выразиться и так: «Господа! да неужто
же, наконец…»
— А коли по правде-то сказать, так наступит
же когда-нибудь время, когда
эти суды…
— Да, но отчего
же и о путях провидения не припомнить при
этом?
— Еще недавно здесь, на масленице и на святой, устраивались балаганы, и в определенные дни вывозили институток в придворных каретах. Теперь все
это происходит уже на Царицыном лугу. Здесь
же, на площади, иждивением и заботливостью городской думы, устроен сквер. Глумов! видишь
этот сквер?
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени и фамилии его, но и никакой надобности не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться на
этот зов. Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: «скоро ли в 4-м нумере (
это — моя квартира) руволюция буде». Сейчас
же взял его я за шиворот и привел к себе...
Когда
же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «а я так просто думаю, что ты с… с…», то он и
этого не отрицал, а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
Иван Тимофеич принял нас совершенно по-дружески и, прежде всего, был польщен тем, что мы, приветствуя его, назвали вашим благородием. Он сейчас
же провел нас в гостиную, где сидели его жена, дочь и несколько полицейских дам, около которых усердно лебезила полицейская молодежь (впоследствии я узнал, что
это были местные «червонные валеты», выпущенные из чижовки на случай танцев).
Хотя
же по временам нашему веселью и мешали пожары, но мало-помалу мы так освоились с
этим явлением, что пожарные, бывало, свое дело делают, а мы, как ни в чем не бывало — танцуем!
Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым ту выгоду, что мы значительно ободрились и побойчели. Покуда мы исключительно предавались удовольствиям, доставляемым истреблением съестных припасов,
это производило в нас отяжеление и, в то
же время, сообщало физиономиям нашим унылый и слегка осовелый вид, который мог подать повод к невыгодным для нас толкованиям. А
это положительно нам вредило и даже в значительной мере парализировало наши усилия в смысле благонамеренности.
— Послушай! кто
же, однако ж, мог
это знать! ведь в то время казалось, что
это и есть то самое, что созидает, укрепляет и утверждает! И вдруг — какой, с божьею помощью, переворот!
—
Это «Всеобщий календарь»! — поспешил я разуверить его и тотчас
же побежал, чтобы принести поличное.
— Но почему
же ты
это думаешь?
— Ну-с, так приятель… что
же этот приятель? — поощрил я его.
Нарисовав мне
эту картину, он, очевидно, ждал, что я сейчас
же изъявлю согласие, но я молчал.
— Да нет
же, стой! А мы только что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь,
это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай
же: ведь и у меня до тебя дело есть.
— Да погоди
же голову-то терять, — возразил Он мне спокойно, — ведь
это еще не последнее слово. Балалайкин женат — в
этом, конечно, сомневаться нельзя; но разве ты не чувствуешь, что тут сквозит какая-то тайна, которая, я уверен, в конце концов даст нам возможность выйти с честью из нашего положения.
Очевидно, что Балалайкин импонировал
этою комнатою, хотел поразить ею воображение клиента и в то
же время намекнуть, что всякое оскорбление действием будет неуклонно преследуемо на точном основании тех самых законов, которые стоят вот в
этом шкафу.
Чувство собственного достоинства несомненно было господствующею чертою его лица, но в то
же время представлялось столь
же несомненным, что где-то, на
этом самом лице, повешена подробная такса (видимая, впрочем, только мысленному оку), объясняющая цифру вознаграждения за каждое наносимое увечье, начиная от самого тяжкого и кончил легкою оплеухой.
—
Это ничего; вот и вы не знаете, да говорите
же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке есть! А впрочем, я и по-русски могу...
— К тому
же, я сластолюбив, — продолжал он. — Я люблю мармелад, чернослив, изюм, и хотя входил в переговоры с купцом Елисеевым, дабы разрешено было мне бесплатно входить в его магазины и пробовать, но получил решительный отказ; купец
же Смуров, вследствие подобных
же переговоров, разрешил выдавать мне в день по одному поврежденному яблоку. Стало быть, и
этого, по-вашему, милостивый государь, разумению, для меня достаточно? — вдруг обратился он ко мне.
— О, теперь!!! теперь — я только тень того веселого Ивана Иваныча, которого вы когда-то знавали в
этой самой квартире! Хотя
же, no-наружности, я и имею вид благородного отца, но, в сущности, я — тапер более, нежели когда-либо!
— Такова воля провидения, которое невидимо утучняет меня, дабы хотя отчасти вознаградить за претерпеваемые страдания. Ибо, спрашиваю я вас по совести, какое может быть страдание горше
этого: жить в постоянном соприкосновении с гласною кассою ссуд и в то
же время получать не более двадцати пяти рублей в месяц, уплачивая из них
же около двадцати на свое иждивение?
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана —
это что
же такое! Представьте себе, в одно и то
же время и восходит, и заходит — где
это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
Я не буду говорить о том, которое из
этих двух сказаний более лестно для моего самолюбия: и то и другое не помешали мне сделаться вольнонаемным редактором"Красы Демидрона". Да и не затем я повел речь о предках, чтобы хвастаться перед вами, — у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней мере, по Редеде сидит, а только затем, чтобы наглядно показать, к каким полезным и в то
же время неожиданным результатам могут приводить достоверные исследования о родопроисхождении Гадюков.
Все
же прочее, более серьезное, как-то:"о tempora, о mores!","sapienti sat","caveant consules"[«О времена, о нравы!», «мудрому достаточно», «пусть консулы будут на страже».] и т. д., которыми так часто ныне украшаются столбцы «Красы Демидрона», — все
это я почерпал уже впоследствии из «Московских ведомостей».
Но в то время смотрели на
это строже, и от танцевальных учителей требовали такой
же нравственной безупречности, какой ныне требуют только от содержателей кабаков.
То было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала было сильно озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской революции. Но где
же было удобнее наблюдать за настроением умов, как не в танцклассах? И кто
же мог быть в
этом деле более компетентным судьей, как не тапер?
И что
же! только что он
это самое слово вымолвил, смотрит, ан господин квартальный уж и мундиром оброс!
— Да ведь и мы, братец, его, Кшепшицюльского-то, который уж месяц поим-кормим, да и в табельку малую толику… Должен
же он
это понимать!
Но
этим мои злоключения не ограничились. Вскоре после того на меня обратила внимание Матрена Ивановна. Я знал ее очень давно — она в свое время была соперницей Дарьи Семеновны по педагогической части — знал за женщину почтенную, удалившуюся от дел с хорошим капиталом и с твердым намерением открыть гласную кассу ссуд. И вдруг,
эта самая женщина начинает заговаривать… скажите, кто
же своему благополучию не рад!
— Позвольте вам доложить, — резонно рассудил он, — в чем
же тут грех состоит? Радоваться — ведь
это, кажется, не воспрещено? И ежели бы, например, в то время, когда я, будучи тапером, занимался внутренней политикой…
— Вообще говоря — могу! — воскликнул он весело, но тут
же, не теряя присутствия духа, присовокупил: — Но, в частности,
это, разумеется, зависит…
— Да ты пойми, за какое дело тебе их дают! — убеждал его Глумов, — разве труды какие-нибудь от тебя потребуются! Съездишь до свадьбы раза два-три в гости — разве
это труд? тебя
же напоят-накормят, да еще две-три золотушки за визит дадут —
это не в счет! Свадьба, что ли, тебя пугает? так ведь и тут — разве настоящая свадьба будет?
Эта благотворная диверсия разом решила дело в нашу пользу; Балалайкин сейчас
же сдался на капитуляцию, выговорив, впрочем, в свою пользу шестьсот рублей, которые противная сторона обязывалась выдать в том случае, ежели возникнет судебное разбирательство.
— Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да в разбивку они. Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано: с одной стороны нельзя не сознаться, с другой — надо признаться, а в то
же время не следует упускать из вида… вот
это — хорошо!
— Как
же! нельзя без
этого. Сперва надобно исторический обзор, какие в древности насчет благопристойного поведения правила были, потом обзор современных иностранных по сему предмету законодательств, потом — свод мнений будочников и подчасков, потом — объяснительная записка, а наконец, уж и"правила"или устав.
— Ах, да разве я говорю об
этом? Но ведь для вида… поймите вы меня: нужно
же вид показать!
— И вы… да неужто
же вы так и оставили
это? — возмутились мы с Глумовым до глубины души.
— Позвольте вам доложить, — возразил Прудентов, — зачем нам история? Где, в каких историях мы полезных для себя указаний искать будем? Ежели теперича взять римскую или греческую историю, так у нас ключ от тогдашней благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность — ничего мы
этого не знаем. Судя
же по тому, что в учебниках об тогдашних временах повествуется, так все
эти греки да римляне больше безначалием, нежели благопристойностью занимались.
Напоминание о народной глупости внесло веселую и легкую струю в наш разговор. Сначала говорили на
эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились и мы, и минут с десять все хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин
же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском театре.
— И все-таки извините меня, а я
этого понять не могу! — не унимался Глумов, — как
же это так? ни истории, ни современных законодательств, ни народных обычаев — так-таки ничего? Стало быть, что вам придет в голову, то вы и пишете?
Напротив того, теперь, благодаря нашему просвещенному содействию, тот
же охочий человек совершит то
же самое, но при
этом скажет: по слухам, в
этой квартире скрывается злая и порочная воля — извольте представить ключи!
Кто
же позволит себе найти
это требование ненатуральным?
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе
же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем
это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
— Удачи мне не было — вот почему.
Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется, и не слишком умен, а только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит; другой
же и долго глядит, а ничего различить не может. Я тоже однажды"понравиться"хотел, ан заместо того совсем для меня другой оборот вышел.
Что
же, однако, вы думаете! даже и
этим статский советник не унялся.