Неточные совпадения
— Стало
быть, до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра,
может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее
будет.
— Погоди,
может быть, и уснем.
Но план наш уж
был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в то же время, по возможности, серьезно. Мы понимали, что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума и что только серьезное переливание из пустого в порожнее
может вполне укрепить человека на такой серьезный подвиг, как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
В согласность с этою жизненною практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не
могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно сбираясь сосать собственный язык. Так что я нимало не
был удивлен, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: вот идут две идеально-благонамеренные скотины!
Вообще этот человек
был для нас большим ресурсом. Он
был не только единственным звеном, связывавшим нас с миром живых, но к порукой, что мы
можем без страха глядеть в глаза будущему, до тех пор, покуда наша жизнь
будет протекать у него на глазах.
И когда однажды наш друг-сыщик объявил, что не дальше как в тот же день утром некто Иван Тимофеич (очевидно, влиятельное в квартале лицо) выразился об нас: я каждый день бога молю, чтоб и все прочие обыватели у меня такие же благонамеренные
были! и что весьма легко
может случиться, что мы
будем приглашены в квартал на чашку чая, — то мы целый день выступали такою гордою поступью, как будто нам на смотру по целковому на водку дали.
Момент
был критический, и, признаюсь, я сробел. Я столько времени вращался исключительно в сфере съестных припасов, что самое понятие о душе сделалось совершенно для меня чуждым. Я начал мысленно перебирать: душа… бессмертие… что, бишь, такое
было? — но, увы! ничего припомнить не
мог, кроме одного: да,
было что-то… где-то там… К счастию, Глумов кой-что еще помнил и потому поспешил ко мне на выручку.
Ответ
был дипломатический. Ничего не разрешая по существу, Глумов очень хитро устранял расставленную ловушку и самих поимщиков ставил в конфузное положение. — Обратитесь к источникам! — говорил он им, — и буде найдете в них указания, то требуйте точного по оным выполнения! В противном же случае остерегитесь сами и не вдавайтесь в разыскания, кои впоследствии
могут быть признаны несвоевременными!
И эта одна система
может быть выражена в следующих немногих словах: не обременяя юношей излишними знаниями, всемерно внушать им, что назначение обывателей в том состоит, чтобы беспрекословно и со всею готовностью выполнять начальственные предписания!
— Послушай! кто же, однако ж,
мог это знать! ведь в то время казалось, что это и
есть то самое, что созидает, укрепляет и утверждает! И вдруг — какой, с божьею помощью, переворот!
— Опьянение опьянением, а
есть и другое кой-что. Зависть. Видит он, что другие тихо да благородно живут, — вот его и берут завидки! Сам он благородно не
может жить — ну, и смущает всех! А с нас, между прочим, спрашивают! Почему да как, да отчего своевременно распоряжения не
было сделано? Вот хоть бы с вами — вы думаете, мало я из-за вас хлопот принял?
— И даже очень
могли. Теперь, разумеется, дело прошлое — вижу я! даже очень хорошо вижу ваше твердое намерение! — а было-таки времечко,
было! Ах, да и хитрые же вы, господа! право, хитрые!
— Да; но надеемся, что последние наши усилия
будут приняты начальством во внимание и хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы
могли быть вовлечены отчасти по неразумию, а отчасти и вследствие дурных примеров? — вступился, с своей стороны, Глумов.
— Теперь — о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон — общий (говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и
будьте без сумненья! Коли я сказал: пардон! значит,
можете смело надеяться!
— Ну, хорошо, не
будем. А только я все-таки должен тебе сказать: призови на помощь всю изворотливость своего ума, скажи, что у тебя тетка умерла, что дела требуют твоего присутствия в Проплеванной, но… отклони! Нехорошо
быть сыщиком, друг мой! В крайнем случае мы ведь и в самом деле
можем уехать в твою Проплеванную и там ожидать, покуда об нас забудут. Только что мы там
есть будем?
— У меня
есть свободного времени… да, именно три минуты я
могу уделить. Конкурс открывается в три часа, теперь без пяти минут три, две минуты нужно на проезд… да, именно три минуты я имею впереди. Ну-с, так в чем же дело?
Эта сумма в четыреста тысяч рублей
могла бы
быть признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как известно, за описью необходимо следуют торги.
— Ну, а вы как… какого вознаграждения желали бы? — спросил он и с горькой усмешкой прибавил, — для вас,
может быть, и двухсот тысяч мало
будет?
В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они
могут быть выражены в двух словах: я готов!
Но
будет ли с моей стороны добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который
может обеспечить его на всю жизнь?
Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов — и вы увидите, что он сейчас же съедет на десять тысяч, а
может быть, и на две!
— Княгиня! — воскликнул он, как бы удивленный, что ему
может быть предложен такой вопрос.
— Это ничего; вот и вы не знаете, да говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное
было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке
есть! А впрочем, я и по-русски
могу...
— Вам кажется, господин? Но скажите по совести:
может ли
быть человек сыт и пьян, получая в день одну порцию селянки, составленной из веществ загадочных и трудноваримых, и две рюмки водки, которые буфетчик с намерением не долиивает до краев?
Можете судить сами, какое нравственное потрясение должна
была произвести во мне эта катастрофа, не говоря уже о неоплатном долге в три рубля пятьдесят копеек, в который я с тех пор погряз и о возврате которого жена моя ежедневно настаивает…
— Такова воля провидения, которое невидимо утучняет меня, дабы хотя отчасти вознаградить за претерпеваемые страдания. Ибо, спрашиваю я вас по совести, какое
может быть страдание горше этого: жить в постоянном соприкосновении с гласною кассою ссуд и в то же время получать не более двадцати пяти рублей в месяц, уплачивая из них же около двадцати на свое иждивение?
Я не
буду говорить о том, которое из этих двух сказаний более лестно для моего самолюбия: и то и другое не помешали мне сделаться вольнонаемным редактором"Красы Демидрона". Да и не затем я повел речь о предках, чтобы хвастаться перед вами, — у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней мере, по Редеде сидит, а только затем, чтобы наглядно показать, к каким полезным и в то же время неожиданным результатам
могут приводить достоверные исследования о родопроисхождении Гадюков.
Очищенный поник головой и умолк. Мысль, что он в 1830 году остался сиротой, видимо, подавляла его. Слез, правда, не
было видно, но в губах замечалось нервное подергивание, как у человека, которому инстинкт подсказывает, что в таких обстоятельствах только рюмка горькой английской
может принести облегчение. И действительно, как только желание его
было удовлетворено, так тотчас же почтенный старик успокоился и продолжал...
Но тридцать душ, даже и в то время, представляли собой только обеспеченный хлеб и квас, а я
был настолько избалован классическим воспитанием, что уж не
мог управлять своими страстями.
То
было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала
было сильно озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской революции. Но где же
было удобнее наблюдать за настроением умов, как не в танцклассах? И кто же
мог быть в этом деле более компетентным судьей, как не тапер?
"
Быть может, я навсегда остался бы исключительно тапером, если б судьба не готовила мне новых испытаний. Объявили волю книгопечатанию. Потребовались вольнонаемные редакторы, а между прочим и содержатель того увеселительного заведения, в котором я имел постоянные вечерние занятия, задумал основать орган для защиты интересов любострастия. Узнавши, что я получил классическое воспитание, он, натурально, обратился ко мне. И, к сожалению, я не только принял его предложение, но и связал себя контрактом.
И вот сижу я однажды в"Эльдорадо", в сторонке,
пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко мне. Так и так, говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы меня? — Коли капитал, говорю, имеете, так с богом! — Капитал, говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я, как женщина, ничего чередом рассказать не
могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да, говорит, мужчину!
— А для вида — и совсем нехорошо выйдет. Помилуйте, какой тут
может быть вид! На днях у нас обыватель один с теплых вод вернулся, так сказывал: так там чисто живут, так чисто, что плюнуть боишься: совестно! А у нас разве так возможно? У нас, сударь, доложу вам, на этот счет полный простор должен
быть дан!
Так он,
можете себе представить, даже на меня глаза вытаращил:"не
может это
быть!" — говорит.
— Нам нужно, чтоб он, яко обыватель, во всякое время всю свою обстановку предоставил, а он вместо того:"Не
может это
быть!"
— А насчет отечественных исторических образцов
могу возразить следующее: большая часть имевшихся по сему предмету документов, в бывшие в разное время пожары, сгорела, а то, что осталось, содержит лишь указания краткие и недостаточные, как, например: одним — выщипывали бороды по волоску, другим ноздри рвали. Судите поэтому сами, какова у нас в древности благопристойность
была!
— И все-таки извините меня, а я этого понять не
могу! — не унимался Глумов, — как же это так? ни истории, ни современных законодательств, ни народных обычаев — так-таки ничего? Стало
быть, что вам придет в голову, то вы и пишете?
Не то чтобы доступ этот не
был свободен и прежде — нет, в этом отношении мы новаторами назваться не
можем! — но прежде этот необходимый акт общественной безопасности производился как-то грубо, а потому казался неестественным.
Разве такая форма ограждения домашнего очага
может быть названа удовлетворительною?
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то
был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не
могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
— Удачи мне не
было — вот почему. Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется, и не слишком умен, а только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит; другой же и долго глядит, а ничего различить не
может. Я тоже однажды"понравиться"хотел, ан заместо того совсем для меня другой оборот вышел.
— Стало
быть, если б ты в ту пору истинную потребность угадал, так,
может, и теперь бы течение имел, да выкупными свидетельствами поигрывал.
Замечание это вывело на сцену новую тему:"привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь"привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я
был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только тому и живется легко, кто до того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не
может.
— Очень даже легко-с. Стоит только с поварами знакомство свесть — и мясо, и дичь, все
будет. Вообще, коли кто с умом живет, тот и в Петербурге
может на свои средства обернуться.
— Могу-с. Знал я одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между тем каждонедельно банкеты задавал и, между прочим, даже одного румынского полководца у себя за столом принимал. А отчего? — оттого, сударь, что с клубными поварами
был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки, то да се, ночью все это к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.
— Итак, определение найдено. Теперь необходимо только таким образом этот вход обставить, чтобы никто ничего ненатурального в нем не
мог найти. И знаете ли, об чем я мечтаю? нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно
было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем? чтобы для него это посещение…
— А мы только что
было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу? Говорите! приказывайте!
Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!
— Я, друзья, и с заблуждающими, и с незаблуждающими на своем веку немало дела имел, — говорил он, — и
могу сказать одно: каждый в своем роде. Заблуждающий хорош, ежели кто любит беседовать; незаблуждающий — ежели кто любит
выпить или, например, на тройке в пикник проехаться!
Старого"голубя"она не называла ни пакостником, ни менялой, а, напротив, снисходила к его калечеству, кормила лакомыми блюдами и всегда собственноручно подвязывала ему под голый подбородок салфетку, так как старик
ел неопрятно и
мог замарать свое полушелковое полукафтанье.
То же самое проделал он и над закусками: всякого сорта пожевал, объясняя при каждом куске, в чем заключаются его достоинства и какие
могут быть недостатки.