Неточные совпадения
— Стало быть, до сих пор мы в
одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может быть,
к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
Обыкновенно мы в это время только что словесную канитель затягивали и часов до двух ночи переходили от
одного современного вопроса
к другому, с
одной стороны ничего не предрешая, а с другой стороны не отказывая себе и в достодолжном, в пределах разумной умеренности, рассмотрении.
С
одной стороны, приглашение делало нам честь, как выражение лестного
к нам доверия; с другой стороны — оно налагало на нас и обязанности.
Момент был критический, и, признаюсь, я сробел. Я столько времени вращался исключительно в сфере съестных припасов, что самое понятие о душе сделалось совершенно для меня чуждым. Я начал мысленно перебирать: душа… бессмертие… что, бишь, такое было? — но, увы! ничего припомнить не мог, кроме
одного: да, было что-то… где-то там…
К счастию, Глумов кой-что еще помнил и потому поспешил ко мне на выручку.
Я было приложил уж руку
к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно и ни в чем никакой надобности не ощущается: вот только посквернословить разве… Но,
к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает говорить
один.
Приходит в третьем часу ночи
один человек (и прежде он у меня на замечании был) — «вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!» Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки
к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился…
Он начал с того, что его начальник получил в наследство в Повенецком уезде пустошь, которую предполагает отдать в приданое за дочерью («гм… вместо
одной, пожалуй, две Проплеванных будет!» — мелькнуло у меня в голове); потом перешел
к тому, что сегодня в квартале с утра полы и образа чистили, а что вчера пани квартальная ездила
к портнихе на Слоновую улицу и заказала для дочери «монто».
— Да, да… довольно-таки вы поревновали… понимаю я вас! Ну, так вот что, мой друг! приступимте прямо
к делу! Мне же и недосуг: в Эртелевом лед скалывают, так присмотреть нужно… сенатор, голубчик, там живет! нехорошо, как замечание сделает! Ну-с, так изволите видеть… Есть у меня тут приятель
один… такой друг! такой друг!
Так, например, если допустим способ смешанный: то есть, с
одной стороны, прибегнем
к экспертизе, а с другой — не пренебрежем и принципом десятилетней сложности дохода, то, кажется, мы придем
к результату довольно удовлетворительному.
— Не горячись, сделай милость. Во-первых, пользуясь стесненным положением жены Балалайкина, можно ее уговорить, за приличное вознаграждение, на формальный развод; во-вторых, ежели это не удастся, можно убедить Балалайку жениться и при живой жене.
Одним словом, необходимо прежде всего твердо установить цель: во что бы ни стало женить Балалайку на"штучке"купца Парамонова — и затем мужественно идти
к осуществлению этой цели.
Рояль этот, как я узнал после, был подарен Балалайкину
одним не — состоятельным должником в благодарность за содействие
к сокрытию имущества, и Балалайкин, в свободное от лжесвидетельств время, подбирал на нем музыку куплетов, сочиняемых им для театра Егарева.
—
К тому же, я сластолюбив, — продолжал он. — Я люблю мармелад, чернослив, изюм, и хотя входил в переговоры с купцом Елисеевым, дабы разрешено было мне бесплатно входить в его магазины и пробовать, но получил решительный отказ; купец же Смуров, вследствие подобных же переговоров, разрешил выдавать мне в день по
одному поврежденному яблоку. Стало быть, и этого, по-вашему, милостивый государь, разумению, для меня достаточно? — вдруг обратился он ко мне.
Старик поперхнулся, и все нутро его вдруг заколыхалось. Мы замерли в ожидании
одного из тех пароксизмов восторга, которые иногда овладевают старичками под наитием сладостных представлений, но он ограничился тем, что чихнул. Очевидно, это была единственная форма деятельного отношения
к красоте, которая, при его преклонных летах, осталась для него доступною.
Приезжает ко мне
один компатриот: знаешь ли, говорит, что твоя родительница опять
к Илюшке Соколову в табор сбежала?
Так ли я, братцы, говорю?"Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые люди, что Гадюк говорит правду, и в
один голос воскликнули:"Так!"–"Так вот что я надумал: пошлемте-ка мы
к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только, чтоб делалось у нас все это на предбудущее время… по закону!
— Ежели протекцию имеете — ничего. С протекцией, я вам доложу, в 1836 году,
один молодой человек в женскую купальню вплыл — и тут сошло с рук! Только извиняться на другой день
к дамам ездил.
Вот мы подумали-подумали, да и решились
одно предприятие
к благополучному концу привести, чтобы не только словом и помышлением, но и самим делом заявить…
— Собственно говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил я, — не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто не должен дважды отвечать за
одно и то же.] — ежели мы, совершив
один подлог, сейчас же приступим
к совершению еще другого, и притом простейшего?
— Прямо от себя-с. Имеем в виду
одно обстоятельство: чтобы для начальства как возможно меньше беспокойства было —
к тому и пригоняем.
Разумеется, я ничего не имел возразить против такого напутствия, а Очищенный даже перекрестился при этом известии и произнес: дай бог счастливо! Вообще этот добрый и опытный старик был до крайности нам полезен при наших философических собеседованиях. Стоя на
одной с нами благопотребно-философической высоте, он обладал тем преимуществом, что, благодаря многолетней таперской практике, имел в запасе множество приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас
к дальнейшей игре ума.
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он
к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там
один начальствующий — так он всегда все
к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все
к стыду да
к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью
к славе что-нибудь совершить, а выходит
к стыду!
Призвал это статского советника пред лицо свое и повел
к нему такую речь:
один мой предместник дал тебе раны, другой — скорпионы, аз же, дабы строптивый твой нрав навсегда упразднить, истолку тебя в ступе!
Возьми четыре-пять главных действующих лиц (статский советник, два убиенные начальника,
один начальник карающий и экзекутор, он же и казначей), прибавь
к ним, в качестве второстепенных лиц, несколько канцелярских чиновников, курьеров и сторожей, для любовного элемента введи парочку просительниц, скомпонуй ряд любовных сцен (между статским советником и начальством, с
одной стороны, и начальством и просительницами — с другой), присовокупи несколько упражнений в описательном роде, смочи все это психологическим анализом, поставь в вольный дух и жди, покуда не зарумянится.
— Могу-с. Знал я
одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между тем каждонедельно банкеты задавал и, между прочим, даже
одного румынского полководца у себя за столом принимал. А отчего? — оттого, сударь, что с клубными поварами был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки, то да се, ночью все это
к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.
— Или, опять, приду я, примерно,
к Доминику, — продолжал он, — народу пропасть, ходят, бродят,
один вошел, другой вышел; служители тоже в разброде — кому тут за тобой уследить! Съешь три куска кулебяки, а говоришь:
один!
— Помилуйте! — жаловался он, — ничего толком рассказать не умеют, заставляют надевать белые перчатки, скакать сломя голову… Да вы знаете ли, что я
одной клиентке в консультации должен был отказать, чтоб не опоздать
к вам… Кто мне за убытки заплатит?
— Как вам сказать… Намеднись, как ездил
к зулусам,
одних прогонов на сто тысяч верст, взад и вперед, получил. На осьмнадцать лошадей по три копейки на каждую — сочтите, сколько денег-то будет? На станциях между тем ямщики и прогонов не хотят получать, а только"ура"кричат… А потом еще суточные по положению, да подъемные, да
к родственникам по дороге заехать…
Мысль, что еще сегодня утром я имел друга, а
к вечеру уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе"пущали революцию", вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе же решили вступить на стезю благонамеренности. И вот теперь я
один должен идти по стезе, кишащей гадюками.
Не можем умолчать при этом и еще об
одном достопримечательном факте, вызванном тем же торжеством. Двое из самых вредных наших нигилистов, снисходя
к просьбам новобрачных, согласились навсегда оставить скользкий путь либерализма и тут же, при всех, твердою стопой вступили на стезю благонамеренности.
К чести своей, однако ж, я должен сказать, что устоял.
Одно время чуть было у меня не сползло с языка нечто вроде обещания подумать и посмотреть, но на этот раз, слава богу, Выжлятников сам сплошал. Снялся с кресла и оставил меня, обещавши в непродолжительном времени зайти опять и возобновить разговор.
Бросились
к суворинскому календарю, стали искать, нет ли статьи о движении народонаселения, но таковой не оказалось. Тогда начали припоминать, что говорилось по этому поводу в старинных статистиках, и припомнили, что, кажется, средний человеческий возраст определялся тридцатью
одним годом.
Затем оставалось только приступить
к развитию дальнейших способов осуществления выдумки Очищенного, но я, будучи в этот день настроен особенно придирчиво, счел нужным предложить собранию еще
один, последний, вопрос.
На другой день, только что встали — смотрим, два письма:
одно от Перекусихина 1-го
к меняле, другое от Балалайкина
к Глумову [Пусть читатель ничему не удивляется в этой удивительной истории.
Только
одна тропинка шла вглубь от ветхой калитки, которая еще держалась на
одной петле, прислонившись
к столбу, составлявшему часть исчезнувшей решетки.
Не
к еде
одной, не
к одному прилично сшитому платью, а
к комфорту вообще, и в том числе
к свободе мыслить и выражать свои мысли по-человечески.
Действительно, из-за крапивы, росшей на месте старого флигеля, показался другой урядник, тоже в кепи и при шашке. Не успели они сделать друг другу под козырек, как с разных сторон
к ним подошло еще десять урядников.
Один из них поймал по дороге пригульного поросенка, другой — вынул из-под курицы только что снесенное яйцо; остальные не принесли ничего и были печальны.
Сейчас побежал в присутственное место. Стал посредине комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как
к нему приступить — не понимает. Таращит глазами, губами шевелит — больше ничего. Однако так он
одним своим нерассудительным видом всех испугал, что разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, расколол его и убежал.
Прибежал в поле. Видит — люди пашут, боронят, косят, гребут. Знает, сколь необходимо сих людей в рудники заточить, — а каким манером — не понимает. Вытаращил глаза, отнял у
одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился
к другому пахарю, чтоб борону разнести, как все испугались, и в
одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
Двойственное чувство овладело толпою: с
одной стороны — радость, что через нашу поимку государство избавилось от угрожавшей ему опасности, с другой — свойственное русскому человеку чувство сострадания
к"узнику", который почему-то всегда предполагается страдающим"занапрасно".
У десятских в руках были веревки; но нам не связали рук (как это сделали бы, например, в Орловской или Курской губерниях), а только предупредили, что, в случае попытки
к бегству хотя
одного из нас, правила об употреблении шиворота будут немедленно выполнены над всеми.
Всю остальную дорогу мы шли уже с связанными руками, так как население, по мере приближения
к городу, становилось гуще, и урядник, ввиду народного возбуждения, не смел уже допустить никаких послаблений. Везде на нас стекались смотреть; везде при нашем появлении кричали: сицилистов ведут! а в
одной деревне даже хотели нас судить народным судом, то есть утопить в пруде…
(Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)] и как весело живут тамошние помещики, переезжая всем домом от
одного к другому; днем едят, лакомятся вареньем и пастилою, играют в фанты, в жмурки, в сижу-посижу и танцуют кадрили и экосезы, а ночью гости, за недостатком отдельных комнат, спят вповалку.
Плюнет
один раз — выйдет просто мадера (цена 40
к.); плюнет два раза — выйдет цвеймадера (цена от 40 коп. до рубля); плюнет три раза — выйдет дреймадера (цена от 1 р. 50
к. и выше, ежели, например, мадера столетняя).
— Уж и то, ничего не видя, сколько от Максим Липатыча здешнему городу благодеяниев вышло! — как эхо отозвался другой приказчик. — У Максима Исповедника кто новую колокольню взбодрил?
К Федору Стратилату кто новый колокол пожертвовал? Звон-то
один… А сколько паникадилов, свещей, лампад, ежели счесть!
— "Да так, говорит, я уж с неделю их поджидаю: как только подплывут
к Волге — тут им всем от меня
одно решение выйдет!"
Припоминал он также, как однажды
один из полководцев, в первый раз увидев его у брата, сказал:"А тебя, пархатый, хочешь, сейчас
к Татьяне Борисовне свезу?"
Разговор этот, вместе с возгласами и перерывами, длился не более часа, а все, что можно было сказать, было уже исчерпано. Водворилось молчание. Сначала
один зевнул, потом — все зазевали. Однако ж сейчас же сконфузились. Чтобы поправиться, опять провозгласили тост: за здоровье русского Гарибальди! — и стали целоваться. Но и это заняло не больше десяти минут. Тогда кому-то пришла на ум счастливая мысль: потребовать чаю, — и все помыслы мгновенно перенеслись
к Китаю.
Мы оба обвинялись в
одних и тех же преступлениях, а именно: 1) в тайном сочувствии
к превратным толкованиям, выразившемся в тех уловках, которые мы употребляли, дабы сочувствие это ни в чем не проявилось; 2) в сочувствии
к мечтательным предприятиям вольнонаемного полководца Редеди; 3) в том, что мы поступками своими вовлекли в соблазн полицейских чинов Литейной части, последствием какового соблазна было со стороны последних бездействие власти; 4) в покушении основать в Самарканде университет и в подговоре
к тому же купца Парамонова; 5) в том, что мы, зная силу законов, до нерасторжимости браков относящихся, содействовали совершению брака адвоката Балалайкина, при живой жене, с купчихой Фаиной Стегнушкиной; 6) в том, что мы, не участвуя лично в написании подложных векселей от имени содержательницы кассы ссуд Матрены Очищенной, не воспрепятствовали таковому писанию, хотя имели полную
к тому возможность; 7) в том, что, будучи на постоялом дворе в Корчеве, занимались сомнительными разговорами и, между прочим, подстрекали мещанина Разно Цветова
к возмущению против купца Вздолшикова; 8) в принятии от купца Парамонова счета, под названием"Жизнеописание", и в несвоевременном его опубликовании, и 9) во всем остальном.
— Может быть, мы поступили несколько легкомысленно, решившись вступить на стезю квартальной благонамеренности, — говорил Глумов, — но вернуться назад, не сделавши еще и половины пути, по-моему, не расчет. До сих пор мы только
одно выполнили: восприняли звериный образ, но это далеко не исчерпывает всего содержания задачи. Теперь наступает главное и самое интересное: применение звериного образа
к звериным поступкам. Вспомни программу, которую мы сами для себя начертали, — и смирись.
Прежде всего побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как
к нему приступить — не понимает. Таращит глаза, шевелит губами — больше ничего. Однако ж так он этим
одним всех испугал, что от
одного его вида нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.