Неточные совпадения
Текучей воды было мало. Только
одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но
к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Повитушке, вместо красной, дали беленькую деньгами да
один воз провизии послали по первопутке, а другой
к Масленице.
С больною душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не прикасаясь
к нему ни
одной из своих реальных услад.
Лицо Анны Павловны мгновенно зеленеет; губы дрожат, грудь тяжело дышит, руки трясутся. В
один прыжок она подскакивает
к Кирюшке.
Она уходит в спальню и садится
к окну. Ей предстоит целых полчаса праздных, но на этот раз ее выручает кот Васька. Он тихо-тихо подкрадывается по двору за какой-то добычей и затем в
один прыжок настигает ее. В зубах у него замерла крохотная птица.
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два,
к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от
одного предмета
к другому, смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об
одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг
к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
В
одно прекрасное утро матушка призвала
к себе повара и сама заказала ему обед, так что когда сестрица Ольга Порфирьевна узнала об этом, то совершившийся факт уже был налицо.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании.
К тому же у нее в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть
одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
С утра до вечера они сидели
одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов
к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и что бы ни говорилось за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни
одним движением не выказывали, что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда
к отцу и
к матушке и отправлялись наверх, чтоб не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
Да и
один ли оброк? ежели
к такому имению да приложить руки, так и других полезных статей немало найдется.
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С
одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению
к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно, послали на сенокос за прислугой.
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной,
к большим барам ездить… проживу и
одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— Какова халда! За
одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще что!.. Вот, говорит, кабы и тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня
к себе вперед не заманите…
Улиту, в
одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял
к себе. Вечером он не утерпел и пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
Одним словом, праздность одолевала меня и располагала
к нездоровым мечтам.
Едва приложил я голову
к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так мягки, что я лежал как бы распростертый в воздухе.
Одно мгновение — и я всем существом окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
— Ну, ладно. Положим, что ты наш племянничек, зачем же ты
к нам пожаловал? разве мало у тебя родных?
Одних теток сколько! Отчего ты
к ним не пошел?
С тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил
к себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из
одной посудины и пьет и ест, что он ее в самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.
— Ну, спасибо тебе, вот мы и с жарковцем! — поблагодарила его матушка, — и сами поедим, и ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару
одного тетерева, пускай сегодня
к обеду зажарит, а прочих на погреб отдайте… Спасибо, дружок!
Мы, дети, сильно заинтересовались Федосом. Частенько бегал я через девичье крыльцо, без шапки, в
одной куртке,
к нему в комнату, рискуя быть наказанным. Но долго не решался взойти. Придешь, приотворишь дверь, заглянешь и опять убежишь. Но однажды он удержал меня.
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал
к себе Половников,
один отец относился
к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил
к нему «
к ручке», но отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: «Ну, будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
— Все же надо себя
к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся жить. Дом топить не будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
В
одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда
к нам, детям. И отец и мать отдыхали в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой зале и говорили шепотом, боясь разбудить гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.
Батюшка с тетеньками-сестрицами каждый день ездили в церковь, готовясь
к причастию. Только сенные девушки продолжали работать, так что Федос не выдержал и сказал
одной из них...
— Отчего не
к рукам! От Малиновца и пятидесяти верст не будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу
одного больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная… Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
[«Калиберами» назывались извозчичьи дрожки с длинным сиденьем, на котором
один пассажир садился верхом, а другой — боком
к нему; рессоры были тоненькие, почти сплюснутые.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская во второй раз, на
одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит рот и велит отнести газету
к генералу Любягину.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить
к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и
один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он
один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни
одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле не знала,
к кому обратиться; как бы то ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла
к «братцу» посоветоваться.
Одним словом, Аннушка, сколько ни хлопотала, осталась ни при чем. Справедливость требует, однако ж, сказать, что Григорий Павлыч дал ей на бедность сто рублей, а сына определил в ученье
к сапожному мастеру.
Словом сказать, малиновецкий дом оживился. Сенные девушки — и те ходили с веселыми лицами, в надежде, что при старом барине их не будут томить работой.
Одно горе: дедушка любил полакомиться, а
к приезду его еще не будет ни ягод, ни фруктов спелых.
— Во время француза, — продолжает он, возвращаясь
к лимонам (как и все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у
одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый год хватало.
Стрелков заранее нанимал для нас меблированную квартиру, непременно в
одном из арбатских переулков, поближе
к дедушке.
Впрочем, так как сестра, и без того наклонная
к тучности, постоянно жаловалась, что у ней после такого обеда не стягивается корсет, то для нее готовили
одно или два блюда полегче.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай
к нему, все-таки не весело. Всегда он
один, а если не
один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар и болен, а все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем и о чем. А теперь вот притихли все, и если бы не Степан — никого, пожалуй, и не докликался бы. Умри — и не догадаются.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в жизнь нашей семьи. В эти дни матушка с сестрой выезжали
к обедне, а накануне больших праздников и ко всенощной, и непременно в
одну из модных московских церквей.
Один отец остается равнодушен
к общей кутерьме и ходит исправно в церковь ко всем службам.
— Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад,
один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком
к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить — сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!
Два противоположные чувства борются в ней: с
одной стороны, укоренившаяся любовь
к дочери, с другой — утомление, исподволь подготовлявшееся, благодаря вечным заботам об дочери и той строптивости, с которою последняя принимала эти заботы.
Она меня с ума в эти три недели сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким дням бываем, да и
к нам в дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму
одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали
к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни
одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Семен Гаврилович Головастиков был тоже вдовец и вдобавок не имел
одной руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то, целый ли будет у нее муж или с изъяном.
К тому же у нее был налицо пример тетеньки; у последней был муж колченогий.
Нередко отец после утреннего чая заходил
к сестрицам, усаживался на
одном из сундуков и предавался воспоминаниям о прошлом.
Преследуя исключительно
одну и ту же мысль, они давным-давно исчерпали все ее содержание, но имели за собой то преимущество, что обращались
к такой среде, которая никогда не могла достаточно насытиться ими.
Матушка широко раскрыла глаза от удивления. В этом нескладном потоке шутовских слов она поняла только
одно: что перед нею стоит человек, которого при первом же случае надлежит под красную шапку упечь и дальнейшие объяснения с которым могут повлечь лишь
к еще более неожиданным репримандам.
Некоторое время он был приставлен в качестве камердинера
к старому барину, но отец не мог выносить выражения его лица и самого Конона не иначе звал, как каменным идолом. Что касается до матушки, то она не обижала его и даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги
одного с Кононом сокровенного миросозерцания. Так что можно было подумать, что она как будто его опасается.
Матушка даже вскочила: до такой степени ее в
одну минуту вывело из себя неизреченное остолопство, с которым Конон, без всякого признака мысли, переходил от
одного предположения
к другому.