Неточные совпадения
— Помилуй! да разве мы мало
до сих пор годили? В
чем же другом вся наша жизнь прошла, как не в беспрерывном самопонуждении: погоди да погоди!
— Стало быть,
до сих пор мы в одну меру годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо, а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем,
что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
Прежде всего мы решили,
что я с вечера же переберусь к Глумову,
что мы вместе ляжем спать и вместе же завтра проснемся, чтобы начать «годить». И не расстанемся
до тех пор, покуда вакант сам собой, так сказать, измором не изноет.
Обыкновенно мы в это время только
что словесную канитель затягивали и часов
до двух ночи переходили от одного современного вопроса к другому, с одной стороны ничего не предрешая, а с другой стороны не отказывая себе и в достодолжном, в пределах разумной умеренности, рассмотрении.
— Вот какой столб был!
До неба рукой доставал — и вдруг рухнул! — воскликнул я в умилении, — я, впрочем, думаю,
что провидение не без умысла от времени
до времени такие зрелища допускает!
Действительно, все мысли и чувства во мне
до того угомонились, так сказать, дисциплинировались,
что в эту ночь я даже не ворочался на постели. Как лег, так сейчас же почувствовал,
что голова моя налилась свинцом и помертвела. Какая разница с тем,
что происходило в эти же самые часы вчера!
Зашел он ко мне однажды вечером, а мы сидим и с сыщиком из соседнего квартала в табельку играем. Глаза у нас
до того заплыли жиром,
что мы и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает. То есть, пожалуй, и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд: все равно и на будущее время подглядывать будет.
И точно: когда он сдал карты вновь, то у него оказалась игра
до того уж особенная,
что он сам не мог воздержаться, чтоб не воскликнуть в восторге...
Вообще этот человек был для нас большим ресурсом. Он был не только единственным звеном, связывавшим нас с миром живых, но к порукой,
что мы можем без страха глядеть в глаза будущему,
до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него на глазах.
Хвастался,
что служит в квартале только временно, покуда в сенате решается процесс его по имению;
что хотя его и называют сыщиком, но, собственно говоря, должность его дипломатическая, и потому следовало бы называть его «дипломатом такого-то квартала»; уверял,
что в 1863 году бегал «
до лясу», но
что, впрочем, всегда был на стороне правого дела, и
что даже предки его постоянно держали на сеймах руку России («як же иначе може то быть!»).
До такой степени «превратились»,
что думали только о том, на каком мы счету состоим в квартале.
— По этикету-то ихнему следовало бы в ворованном фраке ехать, — сказал он мне, — но так как мы с тобой
до воровства еще не дошли (это предполагалось впоследствии, как окончательный шаг для увенчания здания), то на первый раз не взыщут,
что и в ломбардной одеже пришли!
Как бы то ни было, но находчивость Глумова всех привела в восхищение. Сами поимщики добродушно ей аплодировали, а Иван Тимофеич был
до того доволен,
что благосклонно потрепал Глумова по плечу и сказал...
Я понял,
что истинная благонамеренность не в том одном состоит, чтобы в уединении упитывать свои телеса
до желанного веса, но в том, чтобы подавать пример другим.
Вместе с Глумовым я проводил целые утра в делании визитов (иногда из Казанской части приходилось, по обстоятельствам, ехать на Охту), вел фривольные разговоры с письмоводителями, городовыми и подчасками о таких предметах, о которых даже мыслить прежде решался, лишь предварительно удостоверившись,
что никто не подслушивает у дверей, ухаживал за полицейскими дамами, и только скромность запрещает мне признаться, скольких из них довел я
до грехопадения.
Это отчасти обижало нас, а отчасти заставляло пускаться в догадки: неужели наше прошлое
до того уж отягчено преступлениями,
что даже волны теперешней благонамеренности не могут обмыть его?
— Задумались… ха-ха! Ну, ничего! Я ведь, друзья, тоже не сразу… выглядываю наперед! Иногда хоть и замечаю,
что человек исправляется, а коли в нем еще мало-мальски есть — ну, я и тово… попридержусь! Приласкать приласкаю, а
до короткости не дойду. А вот коли по времени уверюсь,
что в человеке уж совсем ничего не осталось, — ну, и я навстречу иду. Будьте здоровы, друзья!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а
чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление об этой опасности
до того взбудоражило меня,
что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Да; но надеемся,
что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание и хотя
до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумию, а отчасти и вследствие дурных примеров? — вступился, с своей стороны, Глумов.
Я дрогнул. Не то, чтобы я вдруг получил вкус к ремеслу сыщика, но испытание, которое неминуемо повлек бы за собой отказ, было так томительно,
что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям казалась мне просто неуместною. Конечно, в жизни все следует предусматривать и на все рассчитывать, но есть вещи
до того непредвидимые,
что, как хочешь их предусматривай, хоть всю жизнь об них думай, они и тогда не утратят характера непредвидимости. Стало быть, об
чем же тут толковать?
Наконец грозная минута наступила. Кшепшицюльский, придя рано утром, объявил,
что господин квартальный имеет объясниться по весьма важному, лично
до него касающемуся делу… и именно со мной.
— Позвольте…
что касается
до брака… право, в этом отношении я даже не знаю, могу ли назвать себя вполне ответственным лицом…
— А
что касается
до вознаграждения, которое вы для себя выговорите, — продолжал он соблазнять меня, — то половину его вы
до, а другую — по совершении брака получите. А чтобы вас еще больше успокоить, то можно и так сделать: разрежьте бумажки пополам, одну половину с нумерами вы себе возьмете, другая половина с нумерами у Онуфрия Петровича останется… А по окончании церемонии обе половины и соединятся… у вас!
— Да нет же, стой! А мы только
что об тебе говорили, то есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай же: ведь и у меня
до тебя дело есть.
— А принимая во внимание,
что купец Парамонов — меняло, а с таких господ, за уродливость, берут вдвое, то предположим,
что упомянутый выше расход в данном случае возрастет
до сорока тысяч.
Несколько минут Иван Тимофеич стоял как опаленный.
Что касается
до меня, то я просто был близок к отчаянию, ибо, за несообразностью речей Балалайкина, дело, очевидно, должно было вновь обрушиться на меня. Но именно это отчаяние удесятерило мои силы, сообщило моему языку красноречие почти адвокатское, а мысли — убедительность, которою она едва ли когда-нибудь обладала.
В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому
что получил обеспеченное состояние от родителей;
что же касается
до моих чувств, то они могут быть выражены в двух словах: я готов!
Неужели деньги купца Парамонова
до такой степени дороги вашему сердцу,
что вы лишите бедного человека возможности поправить свои обстоятельства?
Я говорил долго и убедительно, и Иван Тимофеич был тем более поражен справедливостью моих доводов,
что никак не ожидал от меня такой смелой откровенности. Подобно всем сильным мира, он был окружен плотною стеной угодников и льстецов, которые редко дозволяли слову истины достигнуть
до ушей его.
Я начал припоминать… и вдруг
до такой степени вспомнил,
что даже краска бросилась мне в лицо.
Осунувшееся лицо ее было
до такой степени раскрашено,
что издали производило иллюзию маски,
чему очень много способствовали большой и крючковатый грузинский нос и два черных глаза, которые стекловидно высматривали из впадин.
Он произнес эту вступительную речь с таким волнением,
что под конец голос его пресекся. Грустно понурив голову, высматривал он одним глазком, не чешутся ли у кого из присутствующих руки, дабы немедленно предъявить иск о вознаграждении по таксе. Но мы хотя и сознавали,
что теперь самое время для"нанесения", однако так были взволнованы рассказом о свойственных вольнонаемному редактору бедствиях,
что отложили выполнение этого подвига
до более благоприятного времени.
—
Что касается
до того, куда жена моя употребляет свои средства, — об этом речь впереди.
Он хлопнул довольно грязной рукой по правой щеке, и — о, чудо! — такса, которую мы
до сих пор видели лишь мысленными очами (только однажды я мельком усмотрел один параграф ее), вдруг засветилась, так
что мы совершенно явственно прочитали...
—
Что касается
до меня, — присовокупил Глумов, соревнуя мне, — то я нахожу,
что в вашей таксе всего поразительнее — это строгая постепенность вознаграждений. А потому, хотя я и не желаю упоминать о ваших родителях, но прошу вас счесть, как бы я упомянул об них. Причем прилагаю полтинник.
— Послушай, Ваня! да неужели же беленькая, маленькая Мальхен
до того переродилась,
что сделалась содержательницей гласной кассы ссуд?
— Но отчего ж не теперь? — прервал Балалайкин, вдруг проникшийся чувством великодушия, — по счастливой случайности, я сегодня совершенно свободен от хождения, а
что касается
до угощения, то, наверное, я удовлетворю вас несравненно лучше, нежели какой-нибудь"Пекин"!
[Для уразумения этого необходимо напомнить читателю,
что Балалайкин-сын известной когда-то в Москве цыганки Стешки, бывшей,
до выхода в замужество за провинциального секретаря Балалайкина, в интимных отношениях с Репетиловым, вследствие
чего Балалайкин и говорит
что Репетилов ему «кроме того, еще чем-то приходится» (см «Экскурсии в область умеренности и аккуратности»).
— Да ты пойми, за какое дело тебе их дают! — убеждал его Глумов, — разве труды какие-нибудь от тебя потребуются! Съездишь
до свадьбы раза два-три в гости — разве это труд? тебя же напоят-накормят, да еще две-три золотушки за визит дадут — это не в счет! Свадьба,
что ли, тебя пугает? так ведь и тут — разве настоящая свадьба будет?
— А теперь вот
что, господа! Предположим,
что предприятие наше будет благополучно доведено
до конца… Балалайкин — получит условленную тысячу рублей, — мы — попируем у него на свадьбе и разъедемся по домам. Послужит ли все это, в глазах Ивана Тимофеича, достаточным доказательством,
что прежнего либерализма не осталось в нас ни зерна?
Мнения разделились. Очищенный, на основании прежней таперской практики, утверждал,
что никаких других доказательств не нужно; напротив того, Балалайкин, как адвокат, настаивал,
что, по малой мере, необходимо совершить еще подлог.
Что касается
до меня, то хотя я и опасался,
что одного двоеженства будет недостаточно, но, признаюсь, мысль о подлоге пугала меня.
Что же касается
до поговорок, то иногда они и совсем в нашем деле не пригодны.
Разумеется, я ничего не имел возразить против такого напутствия, а Очищенный даже перекрестился при этом известии и произнес: дай бог счастливо! Вообще этот добрый и опытный старик был
до крайности нам полезен при наших философических собеседованиях. Стоя на одной с нами благопотребно-философической высоте, он обладал тем преимуществом,
что, благодаря многолетней таперской практике, имел в запасе множество приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас к дальнейшей игре ума.
Замечание это вывело на сцену новую тему:"привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь"привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали,
что только тому и живется легко, кто
до того принюхался к трагическим запахам,
что ничего уж и различить не может.
Спор завязался нешуточный; мы
до того разгорячились,
что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли… Прудентов и Молодкин!
— Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть
что в доме — прикажите подать, мы не откажемся. А
что касается
до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру все рассказчики на померанцевый настой слетелись.
Очень возможно,
что Балалайкин пролгал бы таким образом
до утра, но Глумов, с свойственною ему откровенностью, прекратил его излияния в самом начале, крикнув...
Что происходило потом, я помню
до крайности смутно. Помню,
что я напился почти мгновенно,
что Иван Тимофеич плясал,
что Прудентов декламировал:"О ты!
что в горести напрасно", а Молодкин показывал руками, как выкидывают на каланче шары во время пожаров.
Все смолкли, так
что из залы явственно доносился
до нас шепот. Еще минута, и Иван Тимофеич, в свою очередь, поманил меня и Глумова.
Глумов уехал вместе с Молодкиным, а я, в виде аманата, остался у Фаинушки. Разговор не вязался, хотя Иван Тимофеич и старался оживить его, объявив,
что"так нынче ягода дешева, так дешева — кому и вредно, и те едят! а вот грибов совсем не видать!". Но только
что было меняло начал в ответ:"грибки, да ежели в сметанке", как внутри у Перекусихина 2-го произошел такой переполох,
что всем показалось,
что в соседней комнате заводят орган. А невеста
до того перепугалась,
что инстинктивно поднялась с места, сказав...