Неточные совпадения
Конечно, свидетели и современники старых порядков могут,
до известной степени, и в одном упразднении форм усматривать существенный прогресс, но молодые поколения, видя,
что исконные жизненные основы стоят по-прежнему незыблемо, нелегко примиряются с одним изменением форм и обнаруживают нетерпение, которое получает тем более мучительный характер,
что в него уже в значительной мере входит элемент сознательности…
Зато непосильною барщиной мелкопоместный крестьянин
до того изнурялся,
что даже по наружному виду можно было сразу отличить его в толпе других крестьян.
Что касается
до усадьбы, в которой я родился и почти безвыездно прожил
до десятилетнего возраста (называлась она «Малиновец»), то она, не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на то и другое.
Обилие фруктов и в особенности ягод было такое,
что с конца июня
до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику, в которой с утра
до вечера производилась ягодная эксплуатация.
Нянек я помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому
что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные, не изнывавшие с утра
до ночи на работе, считались дармоедами.
Ни единой струи свежего воздуха не доходило
до нас, потому
что форточек в доме не водилось, и комнатная атмосфера освежалась только при помощи топки печей.
Катанье в санях не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали
до того,
что трудно было дышать.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака не было, так
что с осьми часов
до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
Что касается
до оценки действий родных и соседей, то она почти исключительно исчерпывалась фразами...
— Намеднись мы с Веркой считали,
что онадоходов с имений получает. Считали-считали,
до пятидесяти тысяч насчитали… ей-богу!
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли, так
что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою»
до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Знаю я и сам,
что фабула этой были действительно поросла быльем; но почему же, однако, она и
до сих пор так ярко выступает перед глазами от времени
до времени?
Что касается
до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Поп порывался затворить царские врата, а отец не допускал его, так
что дело доходило между ними
до борьбы.
Самые монеты, назначавшиеся в вознаграждение причту, выбирались
до того слепые,
что даже «пятнышек» не было видно.
Очередь доходит
до жаркого. Перед барыней лежит на блюде баранья нога,
до такой степени исскобленная,
что даже намека на мякоть нет.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра
до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала,
что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Кто поверит,
что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной
до поругания человеческого образа, — с другой, называлась… жизнью?!
Что же касается
до меня лично, то я, не будучи «постылым», не состоял и в числе любимчиков, а был, как говорится, ни в тех, ни в сех.
Руководясь этим соображением, она решилась
до времени ничего окончательного не предпринимать, а ограничиться, в ожидании приезда старшей сестры, приглашением рябовского священника. А там
что будет.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него
до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было прожить хорошо, тем больше,
что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так
что я, в буквальном смысле слова, почти
до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Весь он так плотно сложился и
до того пропитал атмосферу,
что невозможно было, при такой силе давления, выработать что-нибудь свое.
И вот, чтобы получить Сережино содействие, с обеих сторон употребляется давление. Со стороны папаши оно заключается в том,
что он от времени
до времени награждает Сережу тычками и говорит...
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому
что завтра, 6 августа, главный престольный праздник в нашей церкви и накануне будут служить в доме особенно торжественную всенощную. В шесть часов из церкви, при колокольном звоне, понесут в дом местные образа, и хотя
до этой минуты еще далеко, но детские сердца нетерпеливы, и детям уже кажется,
что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой
до земли, а отец в это время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки, так
что никакого целования из этого взаимного ловления не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям, очень смешным. Потом тетеньки целуют всех нас и торопливо суют нам в руки по прянику.
Они уходят
до обеда в сад, но в праздничных костюмчиках им и порезвиться нельзя, потому
что, того гляди, упадешь и измараешь «хорошее» платье.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится
до нее густой гул, и она боится выйти, зная,
что не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Что касается
до Марьи Порфирьевны, то она была миловиднее сестры, и, кажется, молодость ее прошла не столь безмятежно, как сестрина.
За обедом матушка сама разливала суп,
что тоже
до тех пор составляло одну из прерогатив Ольги Порфирьевны.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в том,
что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых
до одной, а число последних
до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
Дворня
до того была поражена,
что в течение двух-трех дней чувствовалось между дворовыми нечто вроде волнения.
Эти поездки могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому
что хоть в это время можно было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так
что, не будучи в собственном смысле слова жестокими, они
до такой степени в короткое время изнурили крестьян,
что последние считались самыми бедными в целом уезде.
С утра
до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только тем,
что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Кормили тетенек более
чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа
до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и
что бы ни говорилось за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением не выказывали,
что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб не сходить оттуда
до завтрашнего обеда.
Даже Марья Порфирьевна притихала и съеживалась, когда ей напоминали о возможности подобной катастрофы. Вообще она
до того боялась матушки,
что при упоминовении ее имени бросалась на постель и прятала лицо в подушки.
Я не помню, впрочем, чтоб
до покупки Заболотья мы когда-нибудь езжали к ней, да и не помню, чтобы и она у нас бывала, так
что я совсем ее не знал.
Говорили, например,
что она, еще будучи в девушках, защипала
до смерти данную ей в услужение девчонку;
что она находится замужем за покойником и т. д.
В детстве я очень любил все,
что относилось
до хозяйства, а потому и в настоящем случае прежде всего отправился к службам.
Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык
до того,
что они почти не трогали меня. Но
до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства,
что на минуту остановился как вкопанный, не веря глазам своим.
Тетушка задержала нас
до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь,
что лошади давно уже стоят у крыльца; напрасно указывала она на черную полосу, выглянувшую на краю горизонта и обещавшую черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и ехать! — потом посидеть на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
Благодаря этой репутации она просидела в девках
до тридцати лет, несмотря на то,
что отец и мать, чтоб сбыть ее с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за другими дочерьми.
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу, и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались,
что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись,
что Фиска-змея не даст себя в обиду, и не особенно тревожились доходившими
до них слухами о свирепом нраве жениха. Дедушка даже счел приличным предупредить молодого человека.
Года четыре,
до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала,
до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
К тому же
до Савельцева дошло,
что жена его еще в девушках имела любовную историю и даже будто бы родила сына.
Быть может, впрочем, Савельцев сам струсил, потому
что слухи об его обращении с женою дошли
до полкового начальства, и ему угрожало отнятие роты, а пожалуй, и исключение из службы.
Все тут, от председателя
до последнего писца, ели и пили, требуя, кто
чего хотел, а после обеда написали протокол, в котором значилось,
что раба божия Иулита умерла от апоплексии, хотя же и была перед тем наказана на теле, но слегка, отечески.
По-видимому, факт кровавой расправы с Улитой был
до того уже возмутителен,
что подавлял собой дальнейшие мелочи и отвлекал внимание от них.
— Не надо. Пусть трудится; Бог труды любит. Скажите ему, поганцу,
что от его нагаек у меня и
до сих пор спину ломит. И не сметь звать его барином. Какой он барин! Он — столяр Потапка, и больше ничего.