Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но
так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей,
то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Тем не менее, благодаря необыкновенным приобретательным способностям матери, семья наша начала быстро богатеть,
так что в
ту минуту, когда я увидал свет, Затрапезные считались чуть не самыми богатыми помещиками в нашей местности.
Главным образом я предпринял мой труд для
того, чтоб восстановить характеристические черты
так называемого доброго старого времени, память о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права, все больше и больше сглаживается.
И крепостное право, и пошехонское раздолье были связаны
такими неразрывными узами, что когда рушилось первое,
то вслед за ним в судорогах покончило свое постыдное существование и другое.
Тем не меньше по части помещиков и здесь было людно (селений, в которых жили
так называемые экономические крестьяне, почти совсем не было).
А
так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в
таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых не изгладилась во мне и доднесь.
Псовых охотников (конечно, помещиков), впрочем, было достаточно, и
так как от охоты этого рода очень часто страдали озими,
то они служили источником беспрерывных раздоров и даже тяжб между соседями.
А девке
так и ленту, сверх
того, подарят.
Так как в
то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!),
то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся на солнечном припеке,
так что и гулять в нем охоты не было.
Тем не менее, когда в ней больше уж не нуждались,
то и этот ничтожный расход не проходил ей даром.
Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой», до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал да не бывал, да
так с
тех пор словно в воду и канул.
И вот как раз в
такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и
так как годы ее были уже серьезные,
то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды,
то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «
Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Тем не менее,
так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в
то время, когда я ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Я еще помню месячину; но
так как этот способ продовольствия считался менее выгодным,
то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые были поверстаны в застольную.
Таким образом дело шло изо дня в день,
так что совсем свежий обед готовился лишь по большим праздникам да в
те дни, когда наезжали гости.
Обыкновенно в
таких случаях отцу оставлялась сторублевая ассигнация на все про все, а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных барину денег будет недостаточно,
то давать ему заимообразно из церковных сумм.
Результаты
таких экономических усилий почти всегда сопровождались блестящим успехом: отцу удавалось возвратить оставленный капитал неприкосновенным, ибо ежели и случался неотложный расход,
то он скорее решался занять малость из церковных сумм, нежели разменять сторублевую.
Дети в нашей семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон всему семейству) разделялись на две категории: на любимых и постылых, и
так как высшее счастие жизни полагалось в еде,
то и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
То же самое происходило и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было
такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов не было ничего общего, и
так как матушка была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью,
то в первое время после женитьбы положение ее было до крайности беспомощное и приниженное.
А
так как все они были «чудихи»,
то приставания их имели удивительно нелепые и досадные формы.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?»
Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья,
то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с
таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Нынче всякий
так называемый «господин» отлично понимает, что гневается ли он или нет, результат все один и
тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это было обильно и содержанием, и практическими последствиями.
Показывай ученикам своим славу твою, яко же можаху, — спорили о
том, что
такое «жеможаха»? сияние, что ли, особенное?
Многие были удивительно терпеливы, кротки и горячо верили, что смерть возместит им
те радости и услады, в которых
так сурово отказала жизнь.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый,
то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет,
так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни
то он есть, ни
то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
А
то на-тко!
такая прорва всего уродилась, что и в два месяца вряд справиться, а у ней всего недели две впереди.
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер
такой!.. не может без
того, чтоб спервоначалу не измучить, а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о
том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну
так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
Антипка-то в
ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…»
Так и не отдала.
Федоту уже лет под семьдесят, но он еще бодр, и ежели верить мужичкам,
то рука у него порядочно-таки тяжела.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом,
так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в
ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
— Вот
так оказия! А впрочем, и
то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы и завтра не забыть! Напомни.
Как начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В
то время, когда наша домашняя школа была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой было разницы четыре года,
так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
К счастью, у него были отличные способности,
так что когда матушка наконец решилась везти его в Москву,
то он выдержал экзамен в четвертый класс
того же пансиона.
Вообще я прожил детство как-то незаметно и не любил попадаться на глаза,
так что когда матушка случайно встречала меня,
то и она словно недоумевала, каким образом я очутился у ней на дороге.
Тем не менее,
так как я был дворянский сын, и притом мне минуло уже семь лет,
то волей-неволей приходилось подумать о моем ученье.
И ее «не трогали» и не угнетали работой, но
так как она умела печь белый хлеб,
то определили пекаршей при доме и просвирней при церкви.
Но когда она вспомнила, что при
таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год,
то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Таким образом я мало-помалу узнал подробности церковнослужительского быта
того времени. Как обучались в семинариях, как доставались священнические и дьяконские места, как происходило посвящение в попы, что представлял собой благочинный, духовное правление, консистория и т. д.
— Покуда еще намерения
такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел,
так тот его обнадеживает.
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил, что я уж почти всю науку произошел, а вслед за
тем неожиданно предложил, не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить,
то гнев ее смягчился.
Все это, конечно, усвоивалось мною беспорядочно, без всякой системы,
тем не менее запас фактов накоплялся, и я не раз удивлял родителей, рассказывая за обедом
такие исторические эпизоды, о которых они и понятия не имели.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало,
так что я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме
тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к другому, смотря по
тому, что меня в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме
того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Весь он
так плотно сложился и до
того пропитал атмосферу, что невозможно было, при
такой силе давления, выработать что-нибудь свое.
Роясь в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а
так как книга эта была в числе учебных руководств и знакомство с ней требовалось для экзаменов,
то я принялся и за нее наравне с другими учебниками.