Неточные совпадения
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве, а на
лето приезжал в усадьбу, но
с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Не знаю, жива ли она теперь, но после смерти мужа она долгое время каждое
лето появлялась в Отраде в сопровождении француза
с крутыми бедрами и дугообразными, словно писаными бровями.
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми
лет, когда родные мои были
с ней в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
То же самое происходило и
с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но
летом ягод и фруктов было такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три
года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась
с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Мне было уже за тридцать
лет, когда я прочитал «Детские
годы Багрова-внука», и, признаюсь откровенно, прочитал почти
с завистью.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб
с самых ранних
лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Что касается до нас, то мы знакомились
с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Это — несчастная и вечно больная девушка,
лет двадцати пяти, ростом аршин
с четвертью,
с кошачьими глазами и выпятившимся клином животом. Однако ж ее заставляют работать наравне
с большими, только пяльцы устроили низенькие и дали низенькую скамеечку.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются
с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем
году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
С нынешнего
года опять на барщину посадили, а
с неделю тому назад уж и на конюшне наказывали…
С ним не только обращались сурово, но даже не торопились отдать в заведение (старшего брата отдали в московский университетский пансион по двенадцатому
году), чтоб не платить лишних денег за его воспитание.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти
лет по шестисот рублей ассигнациями в
год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже
с негодованием отодвинула их от себя.
— Держи карман! — крикнула она, — и без того семь балбесов на шее сидят, каждый
год за них
с лишком четыре тысячи рубликов вынь да положь, а тут еще осьмой явится!
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал
с него до пятисот рублей в
год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
К концу
года у меня образовалось такое смешение в голове, что я
с невольным страхом заглядывал в программу, не имея возможности определить, в состоянии ли я выдержать серьезное испытание в другой класс, кроме приготовительного.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже
летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты
с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка
с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Все молятся
с особенным усердием, потому что завтра главный престольный праздник, которого ждут целый
год.
Хотя матушке было только пятнадцать
лет, когда она вышла замуж, но молодость как-то необыкновенно скоро соскочила
с нее.
Года через четыре после свадьбы в ее жизни совершился крутой переворот. Из молодухи она как-то внезапно сделалась «барыней», перестала звать сенных девушек подруженьками, и слово «девка» впервые слетело
с ее языка, слетело самоуверенно, грозно и бесповоротно.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а
с мая месяца чтоб на все
лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть
летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Но
годы шли, и вместе
с ними росла наша семья.
После двенадцати
лет брака, во второй половине двадцатых
годов, она уже считала восемь человек детей (я только что родился), и матушка начала серьезно задумываться, как ей справиться
с этой оравой.
В предвидении этого и чтобы получить возможность сводить концы
с концами, матушка
с каждым
годом больше и больше расширяла хозяйство в Малиновце, поднимала новые пашни, расчищала луга, словом сказать, извлекала из крепостного труда все, что он мог дать.
И вот однажды — это было
летом — матушка собралась в Заболотье и меня взяла
с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит к Савельцевым. Я помню, любопытство так сильно волновало меня, что мне буквально не сиделось на месте. Воображение работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась
с горничной Агашей.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы
с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько
лет, сколько зим!
— Нет, что уж! Христос
с ним… А хорошенькое у тебя, сестрица, именьице, кругленькое… Ехала я мимо озимого… ах, хороша родилась рожь! Будешь
с хлебцем нынешний
год!
Войдя в залу, мы застали там громадного роста малого,
лет под тридцать, широкоплечего,
с угреватым широким лицом, маленькими, чуть-чуть видными глазами и густою гривой волос на голове.
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати
лет, несмотря на то, что отец и мать, чтоб сбыть ее
с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за другими дочерьми.
Хозяйство Савельцевых окончательно процвело. Обездолив крестьян, старик обработывал уже значительное количество земли, и доходы его росли
с каждым
годом. Смотря на него, и соседи стали задумываться, а многие начали даже ездить к нему под предлогом поучиться, а в сущности — в надежде занять денег. Но Абрам Семеныч, несмотря на предлагаемый высокий процент, наотрез всем отказывал.
В довершение Савельцев был сластолюбив и содержал у себя целый гарем, во главе которого стояла дебелая, кровь
с молоком,
лет под тридцать, экономка Улита, мужняя жена, которую старик оттягал у собственного мужика.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова.
С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Торговая площадь не была разделена, и доходы
с нее делились пропорционально между совладельцами. Каждый
год,
с общего согласия, установлялась такса
с возов, лавок, трактиров и кабака, причем торговать в улицах и в собственных усадьбах хотя и дозволялось, но под условием особенного и усиленного налога. При этих совещаниях матушке принадлежали две пятых голоса, а остальные три пятых — прочим совладельцам. Очевидно, она всегда оставалась в меньшинстве.
Главным занятием сельчан был трактирный промысел. Большинство молодых людей почти
с отроческих
лет покидало родной кров и нанималось в услужение по трактирам в городах и преимущественно в Москве.
Скажу больше: даже в зрелых
летах, изредка наезжая в Заболотье, я не мог свыкнуться
с его бесхозяйственною жизнью.
Четырнадцать
лет он тянул лямку, прежде нежели стяжал вожделенный чин коллежского регистратора, но и после того продолжал числиться тем же писцом, питая лишь смутную надежду на должность столоначальника, хотя,
с точки зрения кляузы, способности его не оставляли желать ничего лучшего.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе
с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят
лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Обыкновенно доклад вотчинных властей был непродолжителен и преимущественно состоял в приеме оброчной суммы, которая в Заболотье собиралась круглый
год и по мелочам. Матушка щелкала счетами, справлялась в окладной книге и отмечала поступление. Затем подбирала синие ассигнации к синим, красные к красным и, отослав земского, запирала сумму в денежный ящик, который переезжал вместе
с нею из именья в именье.
С утра до вечера, зимой и
летом, Петр Спиридоныч ковылял, постукивая деревяжкой, по базару, гостиному двору, набережной, заходил к толстосумам, искал, нюхал и, конечно, доискивался и донюхивался.
О, «писачки» российские!
с каждым
годом вы плодитесь и множитесь и наполняете землю отечественную стихами и прозою; но когда же вы в меру человеческого возраста вырастете?
Мужчина встал. Это был молодой человек
лет двадцати пяти, среднего роста, здоровый, плотный. Лицо широкое,
с выдающимися скулами, голова острижена в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся девичья провоняла ворванью.
По зимам семейство наше начало ездить в Москву за
год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись
с этой целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
Дедушка происходил из купеческого рода, но в 1812
году сделал значительное пожертвование в пользу армии и за это получил чин коллежского асессора, а вместе
с тем и право на потомственное дворянство.
Это была серьезная победа в глазах матушки, потому что, не дальше как за
год перед тем, дед совсем было склонился на сторону дяди Григория Павлыча, даже купил пополам
с ним имение под Москвой и отправился туда на
лето.
— Да, хлеб. Без хлеба тоже худо. Хлеб, я тебе скажу, такое дело; нынче ему урожай, а в будущем
году семян не соберешь. Либо град, либо засуха, либо что. Нынче он шесть рублей четверть, а в будущем
году тридцать рублей за четверть отдашь! Поэтому которые хозяева
с расчетом живут, те в урожайные
года хлеба не продают, а дождутся голодухи да весь запас и спустят втридорога.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом
году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь все
лето стояла, что только тем и спасались, что на погребицах
с утра до вечера сидели.
— Как бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать
лет только что минуло, и я не понимала, что и за бумага такая. А не дала бы я бумаги, он бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч
с золовушками за это тиранить.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а не во вред. Вместе
с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто
лет. Завещания он, конечно, не сделал, так что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
— Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да
с пустом уезжают. А ты без
году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
— Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько
лет предводителем служил.
С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, —
с детьми, вишь, сладить не может.