Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней
руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и,
будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Наконец Васька ощипал птицу и съел. Вдали показываются девушки с лукошками в
руках. Они
поют песни, а некоторые, не подозревая, что глаз барыни уже заприметил их, черпают в лукошках и
едят ягоды.
В
руках у него
была азбука и красная «указка».
Этой силой
была не чья-нибудь
рука, непосредственно придавливающая человека, но вообще весь домашний уклад.
Этим сразу старинные порядки
были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская
рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая в будущем распорядок и властность. И хотя молодая «барыня» еще продолжала играть песни с девушками, но забава эта повторялась все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах и перебиранием коклюшек.
Вообще сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих
рук. В нем, по крайней мере,
было тепло… Что, ежели рассердится сестрица Анна Павловна и скажет: мне и без вас
есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
Шла только молотьба (иногда до самой масленицы), но для наблюдения за ней
был под
рукой староста Федот, которому можно
было безусловно доверить барское дело.
Домишко
был действительно жалкий. Он стоял на юру, окутанный промерзлой соломой и не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка перешли в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная в толстый ваточный капот, в капоре и в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала
руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла старая Аннушка и плакала.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед
руками, концы которых
были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
— Истинную правду говорю. А то начнут комедии представлять. Поставят старого барина на колени и заставят «барыню»
петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!» Да рукой-то в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
Напивался пьян и в пьяном виде дебоширствовал; заведуя ротным хозяйством, людей содержал дурно и
был нечист на
руку.
— Помилуйте! почту за честь, — ответил Савельцев, подавая исправнику
руку, в глубине ладони которой
была спрятана крупная ассигнация.
Это
был холуй в полном смысле этого слова, нахальный, дерзкий на
руку и не в меру сластолюбивый.
И действительно, документы
были написаны заранее, но она не отдавала ему их в
руки, а спрятала в бюро, указав только на ящик, в котором они
были положены.
Тогда он
был счастлив, называл жену «благодетельницей» и благодарил, касаясь
рукой земли.
Это
были жилища богатеев, которые все село держали в своих
руках.
Это волновало ее до чрезвычайности. Почему-то она представляла себе, что торговая площадь, ежели приложить к ней
руки, сделается чем-то вроде золотого дна. Попыталась
было она выстроить на своей усадебной земле собственный корпус лавок, фасом на площадь, но и тут встретила отпор.
Плату, например, за свадьбу нельзя
было утаить, потому что размер ее уславливался зараньше и гласно; но при славлении монету клали в
руку священнику, который и опускал ее прямо в карман.
Увы! отдавая свой приказ, матушка с болью сознавала, что если в Заболотье и можно
было соследить за Могильцевым, то в городе
руки у него
были совершенно развязаны.
Наконец до слуха моего доходило, что меня кличут. Матушка выходила к обеду к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми
руками, очень неаппетитно. Начатый прежде разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия в нем не принимал. Иногда матушка
была весела, и это означало, что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с
рук. Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате
было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Словом сказать, круглый год в городе царствовала та хлопотливая неурядица, около которой можно
было греть
руки, зная наперед, что тут черт ногу сломит, прежде чем до чего-нибудь доищется.
Базар под
руками, церквей не перечесть, знакомых сколько угодно, а когда Леночка начала подрастать, то и в учителях недостатка не
было.
—
Ешьте, дружки, Христос с вами. Кушанье у нас легкое, здоровое; коли и лишнее скушаете — худа не
будет! Маслицем деревянным животик помажем — и как
рукой снимет!
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил к нему «к ручке», но отец проворно прятал
руки за спину и холодно произносил: «Ну,
будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Была ли это действительная, искренняя экзальтация или только напускное подражание каким-нибудь примерам, вычитанным из случайно попадавших под
руку книжек — решить не берусь.
Агашка обеими
руками держалась то за дверцу, то за лукошко; меня подбрасывало так, что я серьезно опасался
быть вышвырнутым из экипажа.
Это
был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь
руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную семью в большой дисциплине.
— Отчего не к
рукам! От Малиновца и пятидесяти верст не
будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу одного больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная… Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
Я
был до такой степени ошеломлен и этим зрелищем, и нестройным хором старческих голосов, что бегом устремился вперед, так что матушка, державшая в
руках небольшой мешок с медными деньгами, предназначенными для раздачи милостыни, едва успела догнать меня.
До слуха моего долетали слова Евангелия: «Иго бо мое благо, и бремя мое легко
есть…» Обыкновенно молебен служили для десяти — двенадцати богомольцев разом, и последние, целуя крест, клали гробовому иеромонаху в
руку, сколько кто мог.
Вечером, после привала, сделанного в Братовщине, часу в восьмом, Москва
была уже
рукой подать. Верстах в трех полосатые верстовые столбы сменились высеченными из дикого камня пирамидами, и навстречу понесся тот специфический запах, которым в старое время отличались ближайшие окрестности Москвы.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне
была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его
руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь на стариково сокровище.
Но дедушка
был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом, на ходу подал матушке и внучатам
руку для целования и молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
В то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не
было, а переулки
были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней
руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Об роскошной и даже просто удобной обстановке нечего
было и думать, да и мы — тоже дворяне средней
руки — и не претендовали на удобства.
Но это не мешало ему иметь доступ в лучшие московские дома, потому что он
был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и на пальцах его
рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами.
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя,
были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на
руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Семен Гаврилович Головастиков
был тоже вдовец и вдобавок не имел одной
руки, но сестрица уже не обращала вниманья на то, целый ли
будет у нее муж или с изъяном. К тому же у нее
был налицо пример тетеньки; у последней
был муж колченогий.
Сестрица послушалась и
была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной
рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и
была первой дамой в городе.
«Девка»
была всегда на глазах, всегда под
рукою и притом вполне безответна.
Надел что ни на
есть ветхую одежонку, взял в
руки посошок и ушел крадучись ночью, чтоб никто не видал.
И работой не отягощали, потому что труд Павла
был незаурядный и ускользал от контроля, а что касается до Мавруши, то матушка, по крайней мере, на первых порах махнула на нее
рукой, словно поняла, что существует на свете горе, растравлять которое совесть зазрит.
Одна из девушек побежала исполнить приказание, а матушка осталась у окна, любопытствуя, что
будет дальше. Через несколько секунд посланная уж поравнялась с балагуром, на бегу выхватила из его
рук гармонику и бросилась в сторону. Иван ударился вдогонку, но, по несчастью, ноги у него заплелись, и он с размаху растянулся всем туловищем на землю.
У нас, например, можно
было воспользоваться Ванькой-Каином единственно для того, чтобы побрить или постричь отца, но эту деликатную операцию отлично исполнял камердинер Конон, да вряд ли отец и доверил бы себя
рукам прощелыги, у которого бог знает что на уме.
С Иваном поступили еще коварнее. Его разбудили чуть свет, полусонному связали
руки и, забивши в колодки ноги, взвалили на телегу. Через неделю отдатчик вернулся и доложил, что рекрута приняли, но не в зачет,так что никакой материальной выгоды от отдачи на этот раз не получилось. Однако матушка даже выговора отдатчику не сделала; она и тому
была рада, что крепостная правда восторжествовала…
Однажды утром, одевшись в праздничную пару (хотя
были будни), он без доклада явился в матушкину комнату и встал перед ее письменным столом, заложив
руки за спину.
— Так вот что. Через три месяца мы в Москву на всю зиму поедем, я и тебя с собой взять собралась. Если ты женишься, придется тебя здесь оставить, а самой в Москве без тебя как без
рук маяться. Посуди, по-божески ли так
будет?
Порядки эти
были на
руку мужской прислуге и обрушивались всею тяжестью исключительно на девичьей.
Но это
было несправедливо, потому что он не только не скрывался, а, напротив, открыто появлялся среди белого дня в самых людных местах и, держа в
руках книжку, выпрашивал подаяние.