Неточные совпадения
Между прочим, и
по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так
по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Сижу, ничего не знаю, а там: «Быть
по сему» — и
дело с концом.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались
по нескольку
дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал; одежда на детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
Таким образом
дело шло изо
дня в
день, так что совсем свежий обед готовился лишь
по большим праздникам да в те
дни, когда наезжали гости.
Так, например, я помню, в Преображеньев
день (наш престольный праздник),
по поводу слов тропаря...
Аудиенция кончена. Деловой
день в самом разгаре, весь дом приходит в обычный порядок. Василий Порфирыч роздал детям
по микроскопическому кусочку просфоры, напился чаю и засел в кабинет. Дети зубрят уроки. Анна Павловна тоже удалилась в спальню, забыв, что голова у нее осталась нечесаною.
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи
по мосту, в хайло себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый
день за пяльцами сидеть!
Дети тем временем, сгруппировавшись около гувернантки, степенно и чинно бредут
по поселку. Поселок пустынен, рабочий
день еще не кончился; за молодыми барами издали следует толпа деревенских ребятишек.
Несколько
дней сряду я ходил
по опустелым комнатам, где прежде ютились братья и сестры, и заглядывал во все углы.
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших братьев и сестер, и, помнится, гувернантки, в
дни именин и рождений родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи; одни из этих стихов и теперь сохранились в моей памяти. Вот они...
Весь этот
день я был радостен и горд. Не сидел,
по обыкновению, притаившись в углу, а бегал
по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил
по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в
дни именин.
Недели с три каждый
день я, не разгибая спины, мучился часа
по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала
по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать о копировании палок с закругленными концами.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте
дела ей придется платить за меня в течение девяти лет
по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от себя.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне
по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в
дни уроков обедать за господским столом.
В конце урока он задавал две-три странички из Ветхого завета, два-три параграфа из краткой русской грамматики и,
по приезде через
день, «спрашивал» заданное.
Дети ничего не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея,
по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой
дело случая.
По большей части в этом
деле господствует полное смешение, которое способно извратить даже наиболее счастливо одаренную детскую природу.
— Ну, теперь пойдут сряду три
дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно!
по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет с них и
по одному
дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные не возвращались!
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три
дня идет
по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является
по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий
день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие
дни посылают чай «на верх»), и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает
по гривеннику, тетеньки —
по светленькому пятачку.
Наконец отошел и обед. В этот
день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и хотя матушка,
по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет всех поровну, так что дети всесыты. Шумно встают они,
по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго не догадывается дать его.
Теперь, при одном воспоминании о том, что проскакивало в этот знаменательный
день в мой желудок, мне становится не
по себе.
Первый
день праздника кончился: завтра гульба возобновится, но уже
по деревням.
По крайней мере, хоть за глазами, и барское сердце будет меньше болеть.
Она самолично простаивала целые
дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых,
по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Тетеньки окончательно примолкли.
По установившемуся обычаю, они появлялись в Малиновце накануне преображеньева
дня и исчезали в «Уголок» в конце апреля, как только сливали реки и устанавливался мало-мальски сносный путь. Но и там и тут существование их было самое жалкое.
Днем у всех было своего
дела по горло, и потому наверх редко кто ходил, так что к темноте, наполнявшей коридор, присоединялась еще удручающая тишина.
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след тебе
по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и
дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за
дело!
— Что ему, псу несытому, делается! ест да пьет, ест да пьет! Только что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд,
по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер бы — и
дело бы с концом!
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь
день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял
по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Но думать было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой
день, ранним утром, муж и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А
по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Происшествие это случилось у всех на знати. И странное
дело! — тем же самым соседям, которые
по поводу Улитиных истязаний кричали: «Каторги на него, изверга, мало!» — вдруг стало обидно за Николая Абрамыча.
Целые
дни бродил он с клюкой
по двору, в неизменном синем затрапезе, которому, казалось, износу не было.
Он сам, по-видимому, сознавал, что конец недалеко, так что однажды, когда Анфиса Порфирьевна, отдав обычную дань (она все еще трусила, чтобы
дело не всплыло наружу) чиновникам, укорила его: «Смерти на тебя, постылого, нет», — он смиренно отвечал...
По этому случаю матушка несколько
дней выжила в Овсецове, присутствуя при следствии и угобжая приказных.
— Этак ты, пожалуй, весь торг к себе в усадьбу переведешь, — грубо говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала
по этому поводу
дело в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала
дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого
дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою
по собственному разумению.
В околотке существовало семь таких торговых пунктов,
по числу
дней в неделе, и торговцы ежедневно переезжали из одного в другое. Торговали преимущественно холстами и кожами, но в лавках можно было найти всякий крестьянский товар. В особенности же бойко шел трактирный торг, так что, например, в Заболотье существовало не меньше десяти трактиров.
Итак, матушка чувствовала как бы инстинктивную потребность сдерживать себя в новокупленном гнезде более, нежели в Малиновце. Но заболотское
дело настолько было ей
по душе, что она смотрела тут и веселее и бодрее.
Я не следил, конечно, за сущностью этих
дел, да и впоследствии узнал об них только то, что большая часть была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о
делах только потому, что они определяли характер
дня, который мы проводили в Заболотье. Расскажу этот
день по порядку.
— Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему. И площадь в настоящий вид бы пришла, и гостиный двор настоящий бы выстроили! А то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
Разговоры подобного рода возобновлялись часто и
по поводу не одной Поздеевки, но всегда келейно, чтобы не вынести из избы сору и не обнаружить матушкиных замыслов. Но нельзя было их скрыть от Могильцева, без которого никакое
дело не могло обойтись, и потому нередко противная сторона довольно подробно узнавала о планах и предположениях матушки.
Потрудятся мужички, умаются, день-то деньской косою махавши, да потом и порадуются, что из ихнего отягощения,
по крайности, хоть прок вышел.
Целый
день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце,
по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
На другой
день, с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам».
По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все сошло, как
по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.
— Я по-дворянски ничего не умею делать — сердце не лежит! — говорит он, — то ли
дело к мужичку придешь…
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и так как путешествие,
по обыкновению, совершалось «на своих», то предстояло провести в дороге не меньше двух
дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо было доехать засветло.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего, на печке лежу. Похожу-похожу
по двору, на улицу загляну и опять на печь лягу. А я тебя словно чуял, и
дело до тебя есть. В Москву, что ли, собрались?
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались
по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник
по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными
делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Кроме того, во время учебного семестра, покуда родные еще не съезжались из деревень, дедушка
по очереди брал в праздничные
дни одного из внуков, но последние охотнее сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам! Вот ужо пойдем в лес
по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше
дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!