Неточные совпадения
— Что же ты получше куска не выбрал? вон сбоку,
смотри, жирный
какой! — заговаривала матушка притворно ласковым голосом, обращаясь к несчастному постылому, у которого глаза были полны слез.
— Ну, войди. Войди,
посмотри,
как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы их в ящик уложим, а потом вместе с другими в дело пустим. Посиди, дружок,
посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а
как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты
смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию,
как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени
посматривать в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное,
как раз кто-нибудь проползет.
Получила я от них,
как замуж выдавали, грош медный, а теперь
смотри,
какое именьище взбодрила!
— Вот,
смотри! Тут все написано, в
какой класс что требуется. Так и приготовляйся.
Посмотрите на Гришу или Маню — их личики еще не обсохли от слез,
как уже снова расцвели улыбкой.
Посмотрите,
как дети беззаботно и весело резвятся, всецело погруженные в свои насущные радости и даже не подозревая, что в окружающем их мире гнездится какое-то злое начало, которое подтачивает миллионы существований.
Говорят:
посмотрите,
как дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности, только свидетельствует о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
— Никак, Архип-то с утра пьян! — обращается она к ключнице, которая на всякий случай стоит возле нее, —
смотри,
какие мыслете выделывает!
— Девятый… ай да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди еще
как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай
посмотреть, на кого ты похож! Ну, так и есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
— А ты, сударыня, что по сторонам
смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я,
как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю, что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам,
посмотрю,
как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
—
Смотри, Фиска! Ты лиха, а твой Николушка еще того лише.
Как бы он под пьяную руку тебя не зарубил!
Разъяренный, кинулся он в казарму, но увидел, что и оставшиеся налицо дворовые
как будто опомнились и
смотрели мрачно. Савельцев заметался,
как раненый зверь, но вынужден был отступить.
Итак, матушка чувствовала
как бы инстинктивную потребность сдерживать себя в новокупленном гнезде более, нежели в Малиновце. Но заболотское дело настолько было ей по душе, что она
смотрела тут и веселее и бодрее.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, —
смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то
как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и еще загадку ему загадаем.
— Что встал? зайди! — пригласил он, —
посмотри,
какого я коня тебе борзого вырезал! Хоть сто верст на нем скачи — не упарится!
Мы пустились вскачь в угол, Федос за нами. Поднялся визг, гвалт; гувернантка вскочила
как встрепанная и
смотрела во все глаза.
— Ничего, сверху еще хороши. Ты, Агашка,
смотри:
как приедем в Гришково, сейчас же персики перебери!
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не была замечательна, кроме того, что раболепнее других
смотрела в глаза отцу,
как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
— Летом оттого тепло, — поучает дедушка, — что солнце на небе долго стоит; оно и греет. А зимой встанет оно в девять часов, а к трем,
смотри, его уж и поминай
как звали. Ну, и нет от него сугреву.
— Там хуже. У военных, по крайности, спокойно. Приедет начальник,
посмотрит, возьмет, что следует, и не слыхать о нем. А у гражданских, пришлют ревизора, так он взять возьмет, а потом все-таки наябедничает. Федот Гаврилыч, ты
как насчет ревизоров полагаешь?
Как на завидную партию никто на него не
смотрит, но для счета,
как говорит матушка, и он пользуется званием «жениха».
Дамы целуются; девицы удаляются в зал, обнявшись, ходят взад и вперед и шушукаются. Соловкина — разбитная дама, слегка смахивающая на торговку; Верочка действительно с горбиком, но лицо у нее приятное. Семейство это принадлежит к числу тех, которые,
как говорится, последнюю копейку готовы ребром поставить, лишь бы себя показать и на людей
посмотреть.
—
Какая ты, однако ж, Наденька, рохля!
Смотрит на тебя генерал этот…
как бишь? — а ты хоть бы глазом на него повела.
При этом упреке сестрица с шумом встает из-за стола, усаживается к окну и начинает
смотреть на улицу,
как проезжают кавалеры, которые по праздникам обыкновенно беснуются с визитами. Смотрение в окно составляет любимое занятие, которому она готова посвятить целые часы.
— И
как еще дорого! именно только это и дорого! — умиляется матушка. — Мне сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька, любит, а с этим я могу смело
смотреть будущему в глаза!»
— Нет, что ж, что и горох…
Смотря по тому,
какого качества и почем, — резонно замечает дядя.
— Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот жену подыскать — это потруднее будет. Иная девица,
посмотреть на нее, и ловкая, а
как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.
Собственно говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так
как последние большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей семье все
смотрели на нее
как на «свою».
Летами ее никто не интересовался, так
как она, по-видимому, уже смолоду
смотрела старухой; известно было, однако ж, что она была ровесницей тетеньке Марье Порфирьевне и вместе с нею росла в Малиновце.
Едва ли они даже не сходились во взглядах на условия, при которых возможно совместное существование господ и рабов (обе одинаково признавали слепое повиновение главным фактором этих условий), но первая была идеалистка и смягчала свои взгляды на рабство утешениями «от Писания», а вторая,
как истая саддукеянка,
смотрела на рабство
как на фаталистическое ярмо, которое при самом рождении придавило шею, да так и приросло к ней.
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. —
Смотрите,
какая многострадальная выискалась. Да не ты ли, подлая, завсегда проповедуешь: от господ, мол, всякую рану следует с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же ты венцы-то небесные будешь получать, ежели господин не смеет,
как ему надобно, тебя повернуть? задаром? Вот возьму выдам тебя замуж за Ваську-дурака, да и продам с акциона! получай венцы небесные!
Неоднократно я пытался спуститься вниз, в Павлову комнату, чтоб
посмотреть на Маврушу, но едва подходил к двери,
как меня брала оторопь, и я возвращался назад, не выполнив своего намерения.
— А вот я тебя сгною в деревне. Я тебе покажу,
как шута пред барыней разыгрывать!
Посмотрю,
как «тебе самому деньги были нужны»!
Вообще помещики
смотрели на них
как на отпетых, и ежели упорствовали отдавать дворовых мальчиков в ученье к цирульникам, то едва ли не ради того только, чтоб в доме был налицо полный комплект всякого рода ремесел.
Барин в кабинете сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а он, Конон, ножи чистит, на стол накрывает, кушанье подает, зимой печки затопляет,
смотрит,
как бы слишком рано или слишком поздно трубу не закрыть.
— Срам
смотреть,
какие ты стаканы на стол подаешь! — чуть не каждый день напоминали ему. На что он с убежденным видом неизменно давал один и тот же ответ...
— «Так словно»!
смотрите,
какой резон выдумал! вот я тебя, «так словно» в будущее воскресенье в церковь не пущу! Сиди дома, любуйся собой… щеголь!
На этом и кончились матримониальные поползновения Конона. Но семья наша не успела еще собраться в Москву,
как в девичьей случилось происшествие, которое всех заставило
смотреть на «олуха» совсем другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью, и когда об этом произведено было исследование, то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении был… Конон!
Двадцати лет он уже
смотрел застарелым пьяницей; лицо опухло и покрылось красными пятнами; все тело дрожало
как в лихорадке.
А так
как последнее составляло единственный ресурс, который сколько-нибудь смягчал скуку, неразлучную с безвыездным житьем в захолустье, то благоразумное большинство предпочитало
смотреть сквозь пальцы на земельную неурядицу, лишь бы не ссориться.
Никаких «критик» в этом последнем смысле не допускалось, даже на лихоимство не
смотрели,
как на зло, а видели в нем глухой факт, которым надлежало умеючи пользоваться.
Но этим, так сказать, домашним мягкосердечием и исчерпывались добродетели Струнникова.
Как предводитель, обязанный наблюдать за своими собратиями, он просто никуда не годился. И это было совершенно понятно, потому что кругом жили всё заимодавцы, на действия которых поневоле приходилось
смотреть сквозь пальцы.
Входит староста Терентий, здоровый и коренастый мужик с смышленою физиономией. Он знает барина
как свои пять пальцев, умеет угадывать малейшие его думы и взял себе за правило никогда не прекословить.
Смотрит не робко.
Съевши три котлеты и запивши их квасом (вина он совсем никакого не пьет), он в недоумении
смотрит на жареного цыпленка,
как будто не может дать себе отчета, сыт он или не сыт.
Струнников начинает расхаживать взад и вперед по анфиладе комнат. Он заложил руки назад; халат распахнулся и раскрыл нижнее белье. Ходит он и ни о чем не думает. Пропоет «Спаси, Господи, люди Твоя», потом «Слава Отцу», потом вспомнит,
как протодьякон в Успенском соборе, в Москве, многолетие возглашает, оттопырит губы и старается подражать. По временам заглянет в зеркало, увидит: вылитый мопс! Проходя по зале,
посмотрит на часы и обругает стрелку.
—
Смотрите,
какие моды пошли! — громко роптал Струнников на свою оброшенность, — пили-ели, и вдруг все бросили!
Брюшко выдавалось вперед и было натянуто
как барабан: значит, он был сыт; глаза
смотрели расторопно; круглая, остриженная под гребенку голова,
как и в прежние годы, казалась только что вышедшею с токарного станка.
— Недурно и тут. Русских везде много, а с тех пор
как узнали, что бывший предводитель в гарсонах здесь служит, так нарочно
смотреть ездить начали. Даже англичане любопытствуют.