Неточные совпадения
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела,
как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком.
Смотрела она в тот угол, где потемнее, и
как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Небольшого роста, угловатый, с рыжей, расколотой надвое бородкой и медного цвета волосами до плеч, учитель
смотрел на все очень пристально и
как бы издалека.
Они
смотрели на него с любопытством,
как на чужого, и тоже,
как взрослые, ожидали от него каких-то фокусов.
Лидия
смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло душу Клима едкой грустью. Но мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением,
как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину,
как это делал учитель Томилин. На товарищей он
посматривал немного прищурясь.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и
смотрят так задумчиво,
как будто отец забыл что-то и не может вспомнить.
Как раньше, он
смотрел на всех теми же смешными глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он
смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
А на мать Клима он
смотрел совершенно так же,
как дедушка Аким на фальшивый билет в десять рублей, который кто-то подсунул ему.
Клим открыл в доме даже целую комнату, почти до потолка набитую поломанной мебелью и множеством вещей, былое назначение которых уже являлось непонятным, даже таинственным.
Как будто все эти пыльные вещи вдруг, толпою вбежали в комнату, испуганные, может быть, пожаром; в ужасе они нагромоздились одна на другую, ломаясь, разбиваясь, переломали друг друга и умерли. Было грустно
смотреть на этот хаос, было жалко изломанных вещей.
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они
смотрели на огонь лампы, были красны,
как раскаленные угли, под одним глазом горела царапина, кровь текла из нее.
Мать все чаще
смотрела на него,
как на гостя, который уже надоел, но не догадывается, что ему пора уйти.
Клима он перестал замечать, так же,
как раньше Клим не замечал его, а на мать
смотрел обиженно,
как будто наказанный ею без вины.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах
смотрели на него так,
как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она
смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали
смотреть на него более мягко. Это случилось после того,
как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит,
как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и
смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
Посмотрев на реку, где Сомова и Борис стремительно и,
как по воздуху, катились, покачиваясь, к разбухшему, красному солнцу, Лидия предложила Климу бежать за ними, но, когда они подлезли под веревку и не торопясь покатились, она крикнула...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он
смотрел,
как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Клим
смотрел,
как вода, успокаиваясь, текла в одну сторону, играя шапкой Бориса,
смотрел и бормотал...
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин
смотрел в плечо его и притопывал ногой,
как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Досадно было слышать,
как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых
смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника,
смотрит в пол или в сторону,
как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно.
Как брат ее, она вносила в игры много оживления и,
как это знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза
смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
И тотчас началось нечто, очень тягостно изумившее Клима: Макаров и Лидия заговорили так,
как будто они сильно поссорились друг с другом и рады случаю поссориться еще раз.
Смотрели они друг на друга сердито, говорили, не скрывая намерения задеть, обидеть.
Его все слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и не мигая —
смотрел в неясное лицо оратора с таким напряжением,
как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
Как будто память с таинственной силой разрасталась кустом, цветущим цветами,
смотреть на которые немного стыдно, очень любопытно и приятно.
Клим понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она
смотрела,
как Варавка, усталый, встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним — адвокат, почти до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая,
как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и
посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и
как с незнакомым; он шагал по двору,
как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной,
смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она
смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно,
как будто люди эти способны были поджечь дом.
Ставни окон были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску,
смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу, и Клим слышал,
как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре...
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком,
как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце
смотрело в окно его комнаты
как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно,
как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Оно усилилось после слов матери, подсказавших ему, что красоту Алины можно понимать
как наказание, которое мешает ей жить, гонит почти каждые пять минут к зеркалу и заставляет девушку
смотреть на всех людей
как на зеркала.
Несколько секунд Маргарита внимательно, прищурясь и
как бы вспоминая,
смотрела на фотографию, потом сказала...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много,
как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие,
как старик.
Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Климу всегда было приятно видеть, что мать правит этим человеком
как существом ниже ее,
как лошадью.
Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась...
Затем, попросив у Клима три рубля, исчез.
Посмотрев в окно,
как легко и споро он идет по двору, Клим захотел показать ему кулак.
Впоследствии, рисуя себе эту сцену, Клим вспоминал,
как Макаров покачивался, точно решая, в
какую сторону упасть,
как, медленно открывая рот, он испуганно
смотрел странно круглыми глазами и бормотал...
В сущности, он и не думал, а стоял пред нею и рассматривал девушку безмысленно, так же
как иногда
смотрел на движение облаков, течение реки.
С неотразимой навязчивостью вертелась в голове мысль, что Макаров живет с Лидией так,
как сам он жил с Маргаритой, и,
посматривая на них исподлобья, он мысленно кричал...
Осторожно перекинулись незначительными фразами. Маргарита напомнила ему, что он поступил с нею невежливо. Шли медленно, она
смотрела на него искоса, надув губы, хмурясь; он старался говорить с нею добродушно, заглядывал в глаза ее ласково и соображал:
как внушить ей, чтоб она пригласила его к себе?
Клим согнул шею, приподнял плечи,
посматривая направо и налево в мокрые стекла магазинов, освещенных внутри так ярко,
как будто в них торговали солнечными лучами летних дней.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же
как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой,
какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза
смотрели на людей грустно, и она
как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
— Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что…
как она живет? Хочет быть актрисой? Это настоящее женское дело, — закончил он, усмехаясь в лицо Клима, и
посмотрел в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину...
— Ну, идемте
смотреть город, — скорее приказала, чем предложила она. Клим счел невежливым отказаться и часа три ходил с нею в тумане, по скользким панелям, смазанным какой-то особенно противной грязью, не похожей на жирную грязь провинции. Марина быстро и твердо,
как солдат, отбивала шаг, в походке ее была та же неудержимость,
как в словах, но простодушие ее несколько подкупало Клима.
— А вы
как смотрите на толстовство?
Клим начал
смотреть на Нехаеву
как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.
Пила и ела она
как бы насилуя себя, почти с отвращением, и было ясно, что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее
смотрели на хлопья мякиша вопросительно,
как будто она думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?
Наклонив голову, он не
смотрел на девушку, опасаясь,
как бы она не поняла, что ему скучно с нею.
Клим услышал нечто полупонятное,
как бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она
смотрела в книгу. Правая рука ее блуждала в воздухе, этой рукой, синеватой в сумраке и
как бы бестелесной, Нехаева касалась лица своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том, что существует.
Клим Самгин решил не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было, у окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по стеклу, он
смотрел,
как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.