— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько…
Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Неточные совпадения
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как
ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два…
Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Антипка-то в ту пору в ногах валялся, деньги предлагал, а она одно твердит: «
Тебе все равно, какой иконе Богу
ни молиться…» Так и не отдала.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось.
Ни кола у меня,
ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он
тебя не оставит».
— Это за две-то тысячи верст пришел киселя есть… прошу покорно! племянничек сыскался!
Ни в жизнь не поверю. И именье, вишь, промотал… А коли
ты промотал, так я-то чем причина? Он промотал, а я изволь с ним валандаться! Отошлю я
тебя в земский суд — там разберут, племянник
ты или солдат беглый.
— Ладно, после с
тобой справлюсь. Посмотрю, что от
тебя дальше будет, — говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у меня! ежели
ты записочки будешь переносить или другое что, я
тебя… Не посмотрю, что
ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что
ни на есть бедного мужика замуж отдам!
Конечно, постоянно иметь перед глазами «олуха» было своего рода божеским наказанием; но так как все кругом так жили, все такими же олухами были окружены, то приходилось мириться с этим фактом. Все одно: хоть
ты ему говори, хоть нет, —
ни слова,
ни даже наказания, ничто не подействует, и олух, сам того не понимая, поставит-таки на своем. Хорошо, хоть вина не пьет — и за то спасибо.
—
Ни за что в свете я за
тебя, за гаденка, не пойду! — кричала она, подступая к жениху с кулаками, — так и в церкви попу объявлю: не согласна! А ежели силком выдадут, так я — и до места доехать не успеем —
тебя изведу!
— Эй, послушайся, Матренка! Он ведь тоже человек подневольный; ему и во сне не снилось, что
ты забеременела, а он,
ни дай,
ни вынеси за что, должен чужой грех на себя взять. Может, он и сейчас сидит в застольной да плачет!
— Любить
тебя буду, — шептала Матренка, присаживаясь к нему, — беречи буду. Ветру на
тебя венуть не дам, всякую твою вину на себя приму; что
ни прикажешь, все исполню!
— Один
ты, как перст,
ни жены,
ни детей нет; квартира готовая, стол готовый; одет, обут… Жаден
ты — вот что!
— Уж конечно,
ни копейки
тебе не отдам.
— Стало быть, нельзя. Вот я
тебя до сих пор умным человеком считал, а выходит, что
ни капельки в
тебе ума нет. Говорят, нельзя — ну, и нельзя.
— Нет этого… и быть не может — вот
тебе и сказ. Я
тебя умным человеком считал, а теперь вижу, что
ни капельки в
тебе ума нет. Не может этого быть, потому ненатурально.
— Чудак
ты, братец! точь-в-точь Струнников! тому, что
ни говори, он все свое долбит! — убеждал его Григорий Александрыч Перхунов.
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому,
ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать:
ни тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Изыди, отче! — повелительно произнес отец Паисий, — не человеки судят, а Бог. Может, здесь «указание» видим такое, коего не в силах понять
ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо не возмущай! — повторил он настойчиво.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «Не шей
ты мне, матушка», а наконец
ни се
ни то.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет
ни копейки.
Купцы. Да уж куда милость твоя
ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все
ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно,
ни души! как будто бы вымерло все.