Неточные совпадения
К
чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака
не было, так что с осьми часов до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, —
чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой
не унесем!
— Да вы попробуйте! вы
не затем к нам наняты, чтоб оставлять без
чая, а затем, чтоб выслушивать нас! — протестует Степан сквозь слезы.
—
Не смеешь! Если б ты попросил прощения, я, может быть, простила бы, а теперь… без
чаю!
Выпивши
чай, дети скрываются в классную и садятся за ученье. Им и в летние жары
не дается отдыха.
Сделавши это распоряжение, Анна Павловна возвращается восвояси, в надежде хоть на короткое время юркнуть в пуховики; но часы уже показывают половину шестого; через полчаса воротятся из лесу «девки», а там
чай, потом староста…
Не до спанья!
Чаю в этот день до обедни
не пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного
чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы
не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Нет сомнения, что Савельцев
не остановился бы на одной этой казни, но на другое утро, за
чаем, староста доложил, что за ночь половина дворни разбежалась.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж;
чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя…
Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
— Шалишь! знаю я вашу братью! Почувствуешь, что документ в руках — «покорно благодарю!»
не скажешь, стречка дашь! Нет уж, пускай так! береженого и Бог бережет. Чего бояться!
Чай,
не вдруг умру!
Школы в селе
не было, но большинство крестьян было грамотное или, лучше сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели написать на клочке загаженной бумаги: «силетка адна,
чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение
не шло.
Работала она в спальне, которая была устроена совершенно так же, как и в Малиновце. Около осьми часов утра в спальню подавался
чай, и матушка принимала вотчинных начальников: бурмистра и земского, человека грамотного, служившего в конторе писарем. Последнюю должность обыкновенно занимал один из причетников, нанимавшийся на общественный счет. Впрочем, и бурмистру жалованье уплачивалось от общества, так что на матушку никаких расходов по управлению
не падало.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его
не иначе как «Герасимушкой», никогда
не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним
чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка
не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Книг мы с собой
не брали; в контору ходить я
не решался; конюшни и каретный сарай запирались на замок, и кучер Алемпий, пользуясь полной свободой, либо благодушествовал в трактире, где его даром поили
чаем, либо присутствовал в конторе при судбищах.
Купцы дарили его даже «за любовь», за то, что он крестил у них детей, за то, что он
не забывал именин, а часто и запросто заходил
чаю откушать.
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то! Да вот еще что!
не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы с
чаем подождем!
— Вот и прекрасно! И свободно тебе, и
не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка
чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
Чай кончился к осьми часам. Солнце было уж на исходе. Мы хотели идти в сад, но тетенька отсоветовала: неравно роса будет, после бани и простудиться
не в редкость.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва
чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили
чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда
не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили дом запахом ладана. Тетенька напоила
чаем и накормила причт и нас, но сама
не пила,
не ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили спать, и дом раньше обыкновенного затих.
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх,
не суждено было осуществиться. Но к вечернему
чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Федос становился задумчив. Со времени объяснения по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце было отходчиво, посылала звать его
чай пить, но он приказывал отвечать, что ему «мочи нет», и
не приходил.
Матушка частенько подходила к дверям заповедных комнат, прислушивалась, но войти
не осмеливалась. В доме мгновенно все стихло, даже в отдаленных комнатах ходили на цыпочках и говорили шепотом. Наконец часов около девяти вышла от дедушки Настасья и сообщила, что старик напился
чаю и лег спать.
Она уж поздоровалась с «кралей», расспросила ее, покойно ли спать было,
не кусали ли клопики, и, получив в ответ, что словно в рай попала, приказала подать ей
чаю, сама налила сливочек с румяными пенками и отправилась потчевать отца.
—
Не дешево,
чай, развести стоило?
— А вы, сударыня,
не очень себя тревожьте! Бог милостив, вдруг вздумает, возьмет да и напишет. Да неужто ж без завещания вам ничего
не достанется?
Не бессудная,
чай, земля?
В начале шестого подают
чай, и ежели время вёдреное, то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу
не сходил и даже в экипаже
не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он
не ужинает вместе с другими, а пьет
чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
Обыкновенно дня за два Настасья объезжала родных и объявляла, что папенька Павел Борисыч тогда-то просит
чаю откушать. Разумеется, об отказе
не могло быть и речи. На зов являлись
не только главы семей, но и подростки, и в назначенный день, около шести часов, у подъезда дома дедушки уже стояла порядочная вереница экипажей.
Когда все пристроились по местам, разносят
чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь в половине, а как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели
не было, и стужа день ото дня все больше и больше свирепеет.
— Судьба, значит, ей еще
не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор
не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного
чаю не пивала, как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого вы берете?
—
Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает. Ничего
чай, можно пить.
— Есть и копорский, только он
не настоящий. Настоящий
чай в Китае растет. Страна такая есть за Сибирью.
Наконец кой-как шум угомоняется. Семейство сбирается в зале около самовара. Сестра, еще
не умытая, выходит к
чаю в кофте нараспашку и в юбке. К
чаю подают деревенские замороженные сливки, которые каким-то способом умеют оттаивать.
Возвратясь домой, некоторое время прикидываются умиротворенными, но за
чаем, который по праздникам пьют после обедни, опять начинают судачить. Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец
не выдерживает.
Матушка морщится;
не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть
не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить
чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный
не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
—
Не ной, Христа ради! дай
чаю напиться.
Правда, что это гостеприимство обходилось
не особенно дорого и материал для него доставляли почти исключительно собственные продукты (даже
чай подавался только при гостях); тем
не менее гости наезжали в этот дом, часто веселились и уезжали довольные.
Отец
не сидел безвыходно в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему
чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале; в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал в груди.
— Это в неделю-то на три часа и дела всего; и то печку-то,
чай, муженек затопит… Да еще что, прокураты, делают! Запрутся, да никого и
не пускают к себе. Только Анютка-долгоязычная и бегает к ним.
— Иконостас — сам по себе, а и она работать должна. На-тко! явилась господский хлеб есть, пальцем о палец ударить
не хочет! Даром-то всякий умеет хлеб есть! И самовар с собой привезли —
чаи да сахары… дворяне нашлись! Вот я возьму да самовар-то отниму…
—
Не пивала ихнего
чаю;
не знаю.
Прихожу на другой день, а у нее уж и самовар на столе кипит. «Чайку
не угодно ли?» Сели, пьем
чай, разговариваем.
Но машину
не привозили, а доморощенный олух мозолил да мозолил глаза властной барыни. И каждый день прикоплял новые слои сала на буфетном столе, каждый день плевал в толченый кирпич, служивший для чищения ножей, и дышал в чашки, из которых «господа» пили
чай…
—
Не мы,
чай, продались. Наши-то и родители и дедушки, все спокон веку рабами были.
В некоторых помещичьих семьях (даже
не из самых бедных) и
чай пили только по большим праздникам, а о виноградном вине совсем было
не слышно.
— Что ж ты молчишь? Сама же другого разговора просила, а теперь молчишь! Я говорю: мы по утрам
чай пьем, а немцы кофей. Чай-то, сказывают, в ихней стороне в аптеках продается, все равно как у нас шалфей. А все оттого, что мы
не даем…
—
Чаю… Какая ты бестолковая! К нам
чай прямо из Китая идет, а, кроме нас, китайцы никому
не дают. Такой уж уговор: вы нам
чай давайте, а мы вам ситцы, да миткали, да сукна… да всё гнилые!
— Ах, пес их возьми! Именно, как псы, по конурам попрятались. Ступай. Сегодня я одеваться
не стану; и так похожу. Хоть бы
чай поскорее!