Неточные совпадения
Но расчет на богатое приданое
не оправдался: по купеческому обыкновению, его обманули, а он, в
свою очередь, выказал при этом непростительную слабость характера. Напрасно сестры уговаривали его
не ехать в церковь для венчания, покуда
не отдадут договоренной суммы полностью; он доверился льстивым обещаниям и обвенчался. Вышел так называемый неравный брак, который впоследствии сделался источником бесконечных укоров и семейных сцен самого грубого свойства.
Я, по крайней мере,
не помню, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь проявил в доме
свою самостоятельность.
И, что еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством шло и так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне
не без тихой грусти обращают
свои взоры старички.
Не шильничали, сами по грибы в лес
не ходили, а другим собирать в
своих лесах
не препятствовали.
И добрая женщина
не только
не попомнила зла, но когда, по приезде в Москву, был призван ученый акушер и явился «с щипцами, ножами и долотами», то Ульяна Ивановна просто
не допустила его до роженицы и с помощью мыльца в девятый раз вызволила
свою пациентку и поставила на ноги.
Детскому воображению приходилось искать пищи самостоятельно, создавать
свой собственный сказочный мир,
не имевший никакого соприкосновения с народной жизнью и ее преданиями, но зато наполненный всевозможными фантасмагориями, содержанием для которых служило богатство, а еще более — генеральство.
Сижу я в
своем Малиновце, ничего
не знаю, а там, может быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
С больною душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо,
не прикасаясь к нему ни одной из
своих реальных услад.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на
свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык
не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости, что память у нее относительно обид
не короткая.
В течение целого дня они почти никогда
не видались; отец сидел безвыходно в
своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать в
своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Матушка
не любила производить
свои денежные операции при свидетелях, но любимчики составляли в этом случае исключение.
Увы! разговоры эти
своим пошлым содержанием и формой засоряли детские мозги едва ли
не хуже, нежели самая жестокая брань.
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это
не осудит, потому что я мать: что хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение
свое тебе, шельмецу, предоставят.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или
не даст, а тут
свое, законное.Нельзя из родового законной части
не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что в нем!
— Сегодня брат на брата работают.
Своих, которые на барщине,
не трогать, а которые на себя сенокосничают — пусть уж
не прогневаются. Зачем беглых разводят!
Ухитряются даже
свой собственный сургуч приготовлять, вырезывая сургучные печати из получаемых писем и перетапливая их; но ведь и его
не наготовишься, если зря тратить.
— О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя, что аттестация ее
не понравилась Анне Павловне, — я надеюсь, что мы исправимся. Гриша! ведь ты к вечеру скажешь мне
свой урок из «Поэзии»?
Несмотря, однако ж, на негодование, которое возбуждает в ней Васька
своим поведением, она
не без интереса смотрит на игру, которую кот заводит с изловленной птицей.
— Четыреста восемьдесят три, — поправляет брата Гриша, которому уже нечто известно об этих переговорах, но который покуда еще никому
не выдавал
своего секрета.
Не говоря об отце, который продолжал вести
свою обычную замкнутую жизнь, даже матушка как-то угомонилась с отъездом детей и, затворившись в спальне, или щелкала на счетах и писала, или раскладывала гранпасьянс.
Тем
не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки, а в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол в смежной комнате с
своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
Целый час я проработал таким образом, стараясь утвердить пальцы и вывести хоть что-нибудь похожее на палку, изображенную в лежавшей передо мною прописи; но пальцы от чрезмерных усилий все меньше и меньше овладевали пером. Наконец матушка вышла из
своего убежища, взглянула на мою работу и, сверх ожидания,
не рассердилась, а только сказала...
Почему все это меня интересовало, объяснить
не могу, но, вероятно, тут оказывало
свое действие общее скопидомческое направление семьи.
Отец Василий был доволен
своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал
свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он
не без зависти указывал мне на них.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а
не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от
своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Мой-то отец причетником был, он бы хоть сейчас мне
свое место предоставил, так я из первеньких в семинарии курс кончил, в причетники-то идти
не хотелось.
Отец Василий надеялся на меня и, нужно сказать правду,
не ошибался в
своих ожиданиях.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал
своими успехами. Но
не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня
не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе, а отец с тетками, сверх того, на первой и на четвертой), в церкви каждый день совершались службы, а это, в
свою очередь, тоже напоминало ежели
не о покаянии, то о сдержанности.
Главное, что я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое,
свое,благодаря которому господствующий жизненный уклад уже
не так легко порабощал меня.
«
Не погрязайте в подробностях настоящего, — говорил и писал я, — но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это
своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень.
Посмотрите, как дети беззаботно и весело резвятся, всецело погруженные в
свои насущные радости и даже
не подозревая, что в окружающем их мире гнездится какое-то злое начало, которое подтачивает миллионы существований.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать
не только
свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Пронизывая общество сверху донизу, она
не оставляет вне
своего влияния и детей.
Дети ничего
не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они
не выработали ничего
своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Они смекают, что настоять на
своем они
не могут иначе, как при содействии самого Сережи; и знают, как добиться этого содействия.
Пускай он, хоть
не понимаючи, скажет: «Ах, папаша! как бы мне хотелось быть прокурором, как дядя Коля!», или: «Ах, мамаша! когда я сделаюсь большой, у меня непременно будут на плечах такие же густые эполеты, как у дяди Паши, и такие же душистые усы!» Эти наивные пожелания наверное возымеют
свое действие на родительские решения.
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет за собой «система». В этом случае детская жизнь подтачивается в самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому что на помощь системе являются мастера
своего дела — педагоги, которые служат ей
не только за страх, но и за совесть.
Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить их жизнь? Увы! подавленные игом фатализма, они
не только
не дают никакого отпора, но сами идут навстречу
своему злополучию и безропотно принимают удары, сыплющиеся на них со всех сторон. Бедные, злосчастные дети!
Вечером матушка сидит, запершись в
своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что
не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно,
не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала
свои сырцового шелка кудри.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения
не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в
свой «Уголок».
Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего
не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Он даже попробовал заступиться за них, но, по обыкновению, сделал это нерешительно и вяло, так что молодой хозяйке почти
не стоило никакого труда устоять на
своем.
Благодаря
своей безалаберности они сами жили впроголодь, питаясь молоком, ягодами и хлебом, и если б
не возможность прожить зиму в Малиновце, то неизвестно, как бы они извернулись.
В мезонине у нас никто
не жил, кроме сестриц да еще детей, которые приходили в
свои детские только для спанья.
С утра до вечера они сидели одни в
своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего
не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Уже в семье дедушки Порфирия Васильича, когда она еще была «в девках», ее
не любили и называли варваркой; впоследствии же, когда она вышла замуж и стала жить на
своей воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
Покуда тетенька беспорядочно и
не без иронии произносила
свое приветствие, я со страхом ждал
своей очереди.
Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до того, что они почти
не трогали меня. Но до истязания у нас
не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился как вкопанный,
не веря глазам
своим.
—
Не суйся
не в
свое дело, пащенок! И тебя к столбу тетенька привяжет!