Неточные совпадения
Но вообще мы хладнокровно выслушивали возмутительные выражения семейной свары, и она
не вызывала в нас никакого чувства, кроме безотчетного страха перед матерью и полного безучастия к отцу, который
не только кому-нибудь из нас, но даже себе никакой защиты
дать не мог.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже на короткое время
не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая
давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как
дам стрекача, только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай
не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить
даст!
Отделив помятые паданцы, Анна Павловна
дает один персик Грише, который
не ест его, а в один миг всасывает в себя и выплевывает косточку.
Весь этот день я был радостен и горд.
Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка
давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но
не были ли эти успехи только кажущимися — это еще вопрос. Настоящего руководителя у меня
не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении, как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка
дала мне ее, сказав...
Дети ничего
не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они
не выработали ничего своего,что могло бы
дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Не все лучи света погибнут в перипетиях борьбы, но часть их прорежет мрак и
даст исходную точку для грядущего обновления.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра
дадут нам по пятачку на пряники… И вдруг расщедрятся, да по гривеннику… Они по гривеннику да мать по гривеннику… на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите! да, никак, старик Силантий на козлах… еще
не умер! Ишь ползут старушенции! Да стегни же ты, старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем
не везет!
Наконец отошел и обед. В этот день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и хотя матушка, по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет всех поровну, так что дети всесыты. Шумно встают они, по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго
не догадывается
дать его.
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже
не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот
дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Операция была настолько выгодна, что сразу
дала матушке лишних пятнадцать тысяч чистого годового дохода,
не считая уплаты процентов и погашения.
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало
давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря,
не было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство
не только с избытком обеспечивало его существование, но и
давало возможность делать сбережения. Но он был жаден и негодовал на отца.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и
не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и
дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Разумеется, уездная администрация и тут оказалась благосклонною.
Не сразу исполнила решение, но тайно предупредила осужденного и
дала ему срок, чтоб сообразиться.
Тут же, совсем кстати, умер старый дворовый Потап Матвеев, так что и в пустом гробе надобности
не оказалось. Потапа похоронили в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних попов и
дали знать под рукою исправнику, так что когда последний приехал в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
— Шалишь! знаю я вашу братью! Почувствуешь, что документ в руках — «покорно благодарю!»
не скажешь, стречка
дашь! Нет уж, пускай так! береженого и Бог бережет. Чего бояться! Чай,
не вдруг умру!
На барщину его уж
не гоняли; изредка, по просьбе Фомушки, Анфиса Порфирьевна даже
давала ему кусок с барского стола и рюмку водки.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее
не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и
дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
Службой в суде он дорожил
не ради получаемого нищенского жалованья, а ради того, что она
давала ему известное общественное положение и ставила его в сношения с клиентами.
— Я и теперь вижу, — резко возражала матушка, — вижу я, что ты богослов, да
не однослов… А ты что фордыбачишь! — придиралась она и ко мне, — что надулся,
не ешь! Здесь, голубчик, суфлеев да кремов
не полагается. Ешь, что
дают, а
не то и из-за стола прогоню.
— Она-то
не смыслит! да вы ее о чем угодно спросите, она на все ответ
даст! И обед заказать, и по саду распорядиться… вот она у меня какова!
Гнездо окончательно устроилось, сад разросся и был преисполнен всякою сластью, коровы
давали молока
не в пример прочим, даже четыре овцы, которых бабушка завела в угоду внучке, ягнились два раза в год и приносили
не по одному, а по два ягненка зараз.
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку
дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то! Да вот еще что!
не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы с чаем подождем!
—
Не знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и
не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан жил, так там с самой осени
не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную.
Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда
дайте. Да уж
не курит ли он, спаси бог! чтоб и
не думал!
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало
дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и
не узнаешь!
— У нас от одних лошадей хороший доход получить можно, — продолжал соблазнять Федос, — содержание-то их почти ничего
не стоит — и зиму и лето в степи; зимой из-под снега корм добывают… А в Мензелинске, между прочим, ярмарка бывает: издалека туда приезжают, хорошие цены
дают. Опять овчины, шерсть…
«Полтинник! Это чтоб я полтинник ему
дала — за что, про что! — думалось ей, — на вас, бродяг,
не напасешься полтинников-то! Сыт, одет, чего еще нужно!»
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить
дам! Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы
не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
— Ничего, — утешал себя Степан, — так, легонько шлепка
дала.
Не больно. Небось, при Настьке боится… Только вот чуть носа мне
не расквасила, как дверь отворяла. Ну, да меня, брат, шлепками
не удивишь!
Ровно в девять часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать
давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво смотрит, чтоб дети
не помногу брали. В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из комнаты.
— В низших местах берут заседатели, исправники, судьи — этим взятки
не крупные
дают. В средних местах берут председатели палат, губернаторы — к ним уж с малостью
не подходи. А в верхних местах берут сенаторы — тем целый куш подавай.
Не нами это началось,
не нами и кончится. И которые люди полагают, что взятки когда-нибудь прекратятся, те полагают это от легкомыслия.
— А барежовое диконькое… нечего очень-то рядиться!
Не бог знает какое «паре» (parй), [парадный бал (от фр. bal paré).] простой вечерок… Признаться сказать, скучненько-таки у Урсиловых. Ужинать-то
дадут ли? Вон вчера у Соловкиных даже закуски
не подали. Приехали домой голодные.
—
Не далее как на прошлой неделе он вечерок
давал. Были только свои… Потанцевали, потом сервировали ужин… Кстати: объясните, отчего Соловкина только через раз
дает ужинать?
— Есть у него деньги, и даже
не маленькие, только он их в ломбарте
не держит — процент мал, — а по Москве под залоги распускает. Купец Погуляев и сейчас ему полтораста тысяч должен — это я верно знаю. Тому, другому перехватить
даст — хороший процент получит.
—
Не ной, Христа ради!
дай чаю напиться.
— Ах,
не говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в какую
даль, а что у нас под носом делается,
не видим. Оттого иногда…
— Ну, как знаете! Конечно,
не мне вам советы
давать, а только… Скажите, заметили вы, какое вчера на Прасковье Ивановне платье было?
Она решается
не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются
дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб
не слышать пересудов и
не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя
не загрести, и вдобавок никогда
не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и была первой
дамой в городе.
Но что всего важнее, при таких ничтожных средствах, этот помещик
дал детям воспитание
не хуже других (в доме его всегда была гувернантка) и впоследствии пристроил их всех очень недурно.
Кормили всех вообще дворовых очень скудно, и притом
давали пищу, которую
не всегда можно было назвать годною для употребления.
—
Не мути ты меня, Христа ради!
дай светлого праздника без греха дождаться! Поела и ступай с Богом наверх!
Она была новоторжская мещанка и добровольно закрепостилась. Живописец Павел (мой первый учитель грамоте), скитаясь по оброку, между прочим, работал в Торжке, где и заприметил Маврушку. Они полюбили друг друга, и матушка, почти никогда
не допускавшая браков между дворовыми, на этот раз охотно
дала разрешение, потому что Павел приводил в дом лишнюю рабу.
— А разве черт ее за рога тянул за крепостного выходить! Нет, нет, нет! По-моему, ежели за крепостного замуж пошла, так должна понимать, что и сама крепостною сделалась. И хоть бы раз она догадалась! хоть бы раз пришла: позвольте, мол, барыня, мне господскую работу поработать! У меня тоже ведь разум есть; понимаю, какую ей можно работу
дать, а какую нельзя. Молотить бы
не заставила!
Само собою разумеется, что Ивану в конце концов все-таки засыпали, но матушка тем
не менее решила до времени с Ванькой-Каином в разговоры
не вступать, и как только полевые работы
дадут сколько-нибудь досуга, так сейчас же отправить его в рекрутское присутствие.
—
Не мути, Христа ради!
дай хлеба Божьего поесть! — убеждала она наглеца.
— Срам смотреть, какие ты стаканы на стол подаешь! — чуть
не каждый день напоминали ему. На что он с убежденным видом неизменно
давал один и тот же ответ...
— Эй, послушайся, Матренка! Он ведь тоже человек подневольный; ему и во сне
не снилось, что ты забеременела, а он, ни
дай, ни вынеси за что, должен чужой грех на себя взять. Может, он и сейчас сидит в застольной да плачет!
— Неможется мне. Тяжелой работы
не в силах работать, — неизменно
давал он один и тот же ответ.