Имя Руси

И. Е. Забелин, 1876

Иван Егорович Забелин (1820–1909) – историк-идеалист и археолог с уникальным взглядом на славянскую, и в частности русскую историю. Его классический труд «История русской жизни с древнейших времен» впервые был издан в 1876 и 1879 годах в двух томах. В наше издание включена первая часть первого тома труда Забелина. В ней освещаются вопросы становления Русского государства в эпоху Великого переселения народов. Опираясь на данные лингвистики и топонимики, автор полемизирует с популярной и поныне норманнской теорией, предполагая, что родина призванных на Русь варягов – не Скандинавия, а загадочный остров Рюген, колыбель балтийского славянства.

Глава I. Природа Русской страны

Понятия древних о нашей стране. — Ее отличие от остального материка Европы. — Грудь Русской равнины. — Русский вид — ландшафт. — Русский мороз. — Лес и поле — степь. Свойства жизни в поле и в лесу. — Народные пути-дороги из нашей равнины в приморские и заморские страны юга, севера и востока. — Значение речного угла Оки и Волги

Обширный восток Европы — Русская страна уже в глубокой древности отделялась от остальных европейских земель как особый, своеобразный, совсем иной мир. Это была Скифия и Сарматия, безмерная и беспредельная пустыня, уходившая далеко к северу, где скрывался ужасный приют холода, где вечно шел хлопьями снег и страшно зияли ледяные пещеры бурных северных ветров. Там, в верху этой пустыни, по общему мнению древности, покоились крюки-замычки мира и оканчивался круг, по которому вращались небесные светила. Там солнце восходило только раз в год и день продолжался шесть месяцев; затем солнце заходило и наставала одна ночь, продолжавшаяся столько же времени. Счастливые обитатели той страны, гиперборейцы, как рассказывали, сеяли хлеб обыкновенно утром, жали в полдень, убирали плоды при закате солнца, а ночь проводили в пещерах. У этих гиперборейцев, на конце знаемого мира, древние помещали свои радужные мечты о счастливой и блаженной жизни и рисовали их страну и их быт теми блаженными свойствами, каких всегда себе желает и отыскивает человеческое воображение. Гиперборейцы обитали в приятнейшем климате, в стране, изобильной всякими деревьями, цветами, плодами; жили в священных дубравах, не ведали ни скуки, ни скорби, ни болезни, ни раздоров; вечно веселились и радовались и умирали добровольно, лишь тогда, как вполне пресыщались жизнью: от роскошного стола, покрытого яствами и благовониями, пресыщенные старцы уходили на скалу и бросались в море.

Поэтам и стихотворцам вся наша страна представлялась покрытой вечным туманом, парами и облаками, сквозь которые никогда не проглядывало солнце и царствовала повсюду одна «гибельная» ночь. Свои понятия о свойствах природы на дальнем севере они распространяли на всю страну и утверждали басню о киммерийском мраке, покрыв этим мраком даже светлую область Черноморья, где, собственно, и жили древние киммерияне^[6].

Несмотря на поэзию, древние, однако, достоверно знали, что далекий север нашей страны представлял мерзлую пустыню, покрытую ледяными скалами, что в средней полосе находились безмерные болота и леса, а южный край расстилался беспредельной степью, в которой обитали скифы, народ славный, мудрый, непобедимый, обладавший чудным искусством в войне, ибо догнать и найти его в степи было невозможно, равно как невозможно было и уйти от него. В этом коротком очерке скифской войны вполне и очень наглядно выразилось, так сказать, военное существо наших степей, да и всей нашей страны, откуда не могли выбраться со славой ни Дарий Персидский, воевавший со скифами, ни Наполеон, предводитель галлов, воевавший с русскими.

Древние хорошо также знали, что страна наша очень богата такими дарами природы, каких всегда недоставало образованному и промышленному югу. В их время отсюда, от Уральских гор, приходило к ним даже золото. Они знали, что днепровские и другие окрестные места славились чрезвычайным плодородием своей почвы и служили для них всегдашней житницей; что в устьях больших рек, и особенно в Азовском море, которое прозывалось матерью Понта, то есть Черного моря, ловилось невероятное множество рыбы, которая также составляла важнейший прибыток греческой торговли; что подальше, на севере, в лесах водилось столько пчел, что, по рассказам, они заграждали пути к дальнейшим краям севера; а от пчел приносилось новое изобилие меда и воска, доставлявшее точно так же великие прибытки южной торговле. Дальний север больше всего славился мехами пушных зверей, которых там водилось такое же множество, как и пчел, и меха которых роскошными людьми ценились очень дорого, ибо употреблялись не только для богатой теплой одежды, но и для украшения одежд опушкой наравне с золотом. От устьев Дуная и до устья Дона наши берега были, можно сказать, усыпаны греческими поселками и городами, которые все существовали и богатели только торговлей с нашим же краем. Словом сказать, с незапамятной древности природные богатства нашей страны не только привлекали к ней торговую промышленность образованного юга, но и служили красками для невероятных рассказов, рисовавших особые, неизвестные в других странах свойства нашего климата и нашей природы. Скифия была особым миром, имевшим свой особый людской нрав, свое особое небо, свой воздух, свои земные дары, свой особый нрав природы. Вот почему у древних греков в Афинах с жадностью целый день на торжищах слушали дивные рассказы приезжих от устьев Борисфена, как тогда прозывался наш славный Днепр, и, конечно, с большими преувеличениями, чтобы сильнее тронуть любопытство и произвести потрясающее впечатление, в чем повинен немало и Геродот.

Точно так же и новейшая наука признает, что Русская страна в своей географии есть особое существо, нисколько не похожее на остальную Европу, а вместе с тем не похожее и на Азию. Это глубокое различие раскрывается уже при первом взгляде на географическую карту Европы. Мы видим, что весь Европейский материк очень явственно распадается на два отдела, или на две половины. Западная половина, можно сказать, вся состоит из морских берегов, из полуостровов и островов да из горных цепей, которые служат как бы костями этого полуостровья, настоящими хребтами для всех этих раздельных и самостоятельных тел материка. При этом берега каждого полуострова и острова изрезаны морем тоже на мелкие отдельные части и разделены между собой заливами, морями, проливами. Горные хребты точно так же отделены друг от друга и малыми и великими долинами и низменностями. Все это вместе образует такую раздельность, особенность и дробность частей, какой не встречается нигде в других странах земного шара. Здесь повсюду самой природой устроены самые привлекательные и уютные помещения, как бы особые комнаты, в отдельности для каждого народа и племени, и во всем характере страны господствует линия точных естественных границ или со стороны суши, или со стороны моря.

Эта географическая особенность в распределении европейских народностей, несомненно, имела прямое влияние и на исторические начала западной жизни, особенно на широкое развитие начала индивидуальности и начала самобытности не только для каждого народа, но и для каждого человека. Как легко было найти между этих морей и заливов, посреди этих гор и долин, посреди всех этих отчетливых, ясных, резких и крепких изгородей природы уютное местечко или для неприступного замка, или для свободного города и зажить особой и независимой ни от кого жизнью. Как легко было создавать здесь государство, сосредоточивать, прикреплять к месту, объединять жизнь человека и тем увеличивать, возвышать и распространять всяческие силы его развития. Вот главная причина, почему на западе Европы существует столько государств, сильных и могущественных всеми дарами человеческого развития.

К этому присоединилось и еще великое счастье. Природа, обособив для западного европейского человечества прелестные, покойные, уютные помещения, как добрый хозяин, позаботилась и о том, чтобы эти помещения были наделены большую часть года светлым небом и теплой погодой. Она не заморозила своего любимца лютым холодом и не сожгла его зноем азиатского или африканского солнца; она наградила его климатом умеренным и благорастворенным, который давал столько облегчений для жизни человека, что его свобода ни одного часу не оставалась в темном порабощении от простых физических препон существования. Западный человек никогда не был угнетен непрестанной работой круглый год лишь для того, чтобы быть только сытым, одеться, обуться, спастись от непогоды, устроиться в жилище так, чтобы не замерзнуть от стужи, чтоб не потонуть в грязи, чтобы заживо не быть погребенным в сугробах снега. Западный человек не знал и половины тех забот и трудов, какие порабощают и почти отупляют человека в борьбе с порядками природы, более скупой и суровой. Все это, конечно, служило первой причиной, почему западный отдел Европы, этот сильно расчлененный ветвистый полуостров, сделался с древнейшего времени средоточием и гнездом культурной жизни всего человечества.

Совсем другое строение, другой склад материка и другой характер климата представляет восточная половина Европы, служащая основанием и как бы корнем для всего европейского полуострова. Этот восток Европы заключает в себе обширную, почти круглую равнину, у которой горные цепи: Карпаты, Кавказ, Урал, как и морские берега у морей Балтийского, Каспийского, Белого, Азовского и Черного, существуют только на далеких окраинах, так что все существо этой равнины уже географически представляет нечто весьма однородное, однообразное и нераздельное.

Равнина со всех сторон, особенно от берегов морей, постепенно возвышается к своей средине. Здесь она образует как бы широкую грудь, обширную, однако вовсе не заметную высоту, с которой во все стороны изливаются большие и малые реки. В некотором смысле это наши Альпы, которые точно так же, как и в гористой Европе, делят всю страну на четыре довольно отличные друг от друга части, спадающие по сторонам света, на север и юг, на восток и запад. Эту возвышенность называют теперь Волжской, именем самой большой реки, берущей отсюда свое начало, величайшей реки не только в нашей стране, но и в целой Европе.

В древности эта возвышенность была известна под именем Алаунских, или Аланских, гор, где жил народ алауны, а по нашей летописи она прозывалась Оковским, Воковским, иначе Волоковским^[7] лесом. Можно толковать, что это был лес волоков, или перевалов, из одной речной области в другую, так как при сообщениях суда и лодки обыкновенно волоклись, переволакивались здесь сухим путем, на колесах или на плечах.

Волга со своим бесчисленным семейством больших и малых рек и речек, служащих ей притоками, опускает равнину на восток к пределам Азии, к Каспийскому морю; Западная Двина — на запад, к Балтийскому морю; Днепр, а рядом с ним Дон опускают равнину в южные степи, к Черному и Азовскому морям; Северная Двина, текущая из северных озер, за Верхней Волгой, опускает весь северный край в северные степи или в моховые тундры, уходящие к Белому морю и Ледовитому океану.

Равнина сходит от этой высокой средины во все стороны незаметными пологими скатами, отчасти увалами, холмами, грядами, нигде не встречая горных кряжей или вообще гористых мест, с которых по большей части несутся реки и речки Западной Европы. В этом также существует резкое отличие нашего востока от европейского запада. Тамошние реки по большей части низвергаются, ибо текут с высоты в пять и в десять раз выше нашей высокой площади; наши реки, напротив того, текут плавно. Оттого они многоводны и судоходны чуть не от самого истока и до устья, между тем как реки запада бывают судоходны только начиная со своего среднего течения.

Необычайная равнинность страны много способствует также и тому важному обстоятельству, что потоки рек, размножаясь по всем направлениям, образуют такую связную и густую сеть естественных путей сообщения, в которой всегда очень легко найти переволоку в ближайшую речную область и из непроходимого лесного или болотного глухого места выбраться на божий свет, на большую и торную дорогу какой-либо величавой и многоводной большой реки.

Это великое, неисчислимое множество потоков, доставляя почве изобильное орошение, придает и всей равнине особый внешний вид. Потоками она вся изрыта по всем направлениям, и потому если, за исключением обыкновенных увалов, она и не имеет горных кряжей, зато повсюду по руслам рек и речек образует в увалах береговые высоты, заменяющие горы и у населения обыкновенно так и прозываемые горами. Типом подобных русских гор могут служить Киевские горы и даже в Москве Воробьевы горы. На таких горах построены почти все наши старые города, большие и малые. Кажутся эти горы высокими горами особенно потому, что перед ними всегда расстилаются необозримые луговые низменности или настоящее широкое раздолье, чистое поле, уходящее за горизонт, так как вообще течение всех рек и речек сопровождается нагорным и луговым берегом, отделяющим увалистое пространство материка от обширных его долин и луговин. Такая черта русской топографии доставляет и особую типичную черту русскому ландшафту, основная красота и прелесть которого заключается именно в этом сочетании высокого нагорного берега реки и широкого раздолья расстилающейся перед ним луговины. В своих существенных чертах этот ландшафт по всей, собственно, Русской равнине одинаков. То же самое встречаем на севере, как и на юге, и особенно в средней полосе; одинаково, в самом малом объеме, на какой-либо малой речке, как и в величественных размерах берегового пространства на самых больших реках, на Днепре или на Волге. Различие заключается лишь в обстановке этих коренных линий ландшафта. На севере его окружает лес, на дальнем юге — степная бесконечная даль, а от величавости и ширины речного потока зависит большая или меньшая высота берега и большая или меньшая широта луговой низменности. Ландшафт родной природы такой же воспитатель народного чувства, как и вся физическая обстановка этой природы. Нет сомнения, что своими очертаниями он сильно действует и на нравственное существо человека, а потому чувство этого простора, чувство равнинное, быть может, составляет в известном смысле тоже типическую черту в нашем народном сознании и характере. Быть может, оно-то в течение всей истории заставляло наш народ искать простора во все стороны, даже и за пределами своей равнины. Влекомый этим чувством русский человек раздвинул свое жилище от Киева и Новгорода до Тихого океана, и притом не столько завоеваниями, сколько силой своих промышленных потребностей и силой своего неутомимого рабочего плеча.

Вообще внешний вид страны всегда в точности определяется своим ландшафтом. Если нам изобразят воды большой реки, пальму на берегу и вдали пирамиду, кто не узнает в этом малом облике Древнего Египта, который нарисован здесь весь полный и со своей физической природой, и даже со своей историей, ибо пирамида есть выразитель всей истории Египта. Кто по верблюду или по оленю не угадает и не представит себе пустыню юга или пустыню дальнего севера, как и при виде оседланного слона с беседкой на его хребте и посреди изумительно роскошных, разнообразных и чудных форм растительности кто не укажет, что это — Индия. Так точно, увидев воды реки или озера и тут же где-либо на высокой обрывистой горе каменный замок, группу каменных построек с торчащими башнями, зубчатыми стенами, подъемным мостом, кто не угадает, что это рыцарская Европа, Франция, Германия, Англия и т. д.

Наш русский вид точно так же вполне выражается той топографией, о которой мы сейчас говорили и которая обыкновенно оживляется если не городом или усадьбой, стоящими на крутом речном берегу, то порядком серых деревянных изб с их плетневыми постройками, раскинутых где-либо по косогору или на привольном лугу и осененных Божьим храмом с золотистым крестом его высокой колокольни. Если только переменим порядок серых изб на мазаные и светловыбеленные хаты, разбросанные в зеленой густоте верб и тополей, то они тотчас перенесут наше воображение тоже в родной край, в Малороссию, в Южную Русь. Прибавим к этим двум основным обликам нашего жилья обстановку окружающей его природы или, собственно, его горизонты, кругозоры: к избам — косогоры и синеющие вдали леса, к хатам — беспредельное чистое поле, покрытое растущими хлебами, и мы получим в общих чертах весьма существенную характеристику нашего родного землевида.

Но что особенно поражает в нашем равнинном землевиде, так это окружающая его невозмутимая тишина и спокойствие во всем, во всех линиях: в воздухе и в речном потоке, в линиях леса и поля, в формах каждой деревенской постройки, во всех красках и тонах, одевающих все существо нашей страны. Как будто все здесь притаилось в ожидании чего-то или все спит непробудным сном. Само собой разумеется, что такой характер страны получается, главным образом, от ее неизмеримого простора, от ее беспредельной равнинности, молчаливое однообразие которой ничем не нарушено ни в природе, ни в характере населенных мест. К тому же именно в отношении малого, редкого населения наша страна всегда походила больше всего на пустыню. Людские поселки в лесных краях всегда скрываются где-то за лесами; в степных же они, теснясь ближе к воде, лежат в глубоких балках, невидимые со степного уровня. Оттого путник, переезжая вдоль и поперек эту равнину, в безлесной степи или в бесконечном лесу, повсюду неизменно чувствует, что этот великий простор, в сущности, есть великая пустыня. Вот почему рядом с чувством простора и широты русскому человеку так знакомо и чувство пустынности, которое яснее всего изображается в заунывном звуке наших родных песен.

Господином нашей страны и полным ее хозяином в отношении климата было, конечно, светлое и теплое солнце, дававшее всему жизнь и движение. Но свое благодатное господство оно делило пополам с другим, еще более могущественным хозяином нашей страны, которому вдобавок отдавало большую половину годового времени. Имя этому другому хозяину было мороз. Это было такое существо, о котором рассказывали чудеса еще древние греки. Их изумляло, например, то обстоятельство, что если во время зимы в нашей Скифии прольешь на землю воду, то грязи не сделаешь, вода застынет; а вот если разведешь на земле огонь, то земля превратится в грязь. От воды земля крепнет, от огня становится грязью — вещи непонятные и необъяснимые для обитателя мест, где снеговой и ледяной зимы вовсе не бывает. Во всей стране, говорит отец истории Геродот, описывая только наши южные края, бывает такая жестокая зима, что восемь месяцев продолжаются нестерпимые морозы. Даже море (Азовское) замерзает и через морской пролив (Керченский) зимой ездят на тот берег повозки, а посреди пролива на льду происходят сражения^[8]. По причине лютой стужи в Скифии и скот родился без рогов, а лошади были малы ростом. От мороза лопались даже медные сосуды. Во времена Эратосфена в городе Пантикапее (нынешняя Керчь) в храме Асклепия находился медный, треснувший от мороза кувшин с надписью, что он поставлен не в дар божеству, а только показать людям, какие бывают зимы в этой стране. Геродоту сами скифы рассказывали, что на севере за их страной воздух наполнен летающим перьем, отчего нельзя ничего видеть, ни пройти дальше. По моему мнению, замечает Геродот, скифы называют перьем густой снег, потому что снег походит на перье. Другие, позднейшие описатели нашей страны точно так же с изумлением рассказывали многие басни о чудесах нашего мороза. По их словам, уже не сосуды, а сама земля от мороза трескалась широкими расселинами; деревья расщеплялись от вершины до корня и т. п., так что само имя Русской страны поселяло в тогдашних умах понятие о единственном ее властителе и хозяине, о лютом морозе.

Действительно, мороз, когда распространял свое владычество, превращал эту равнину, и без того очень пустынную, в совершенное подобие всеобщей смерти. Само имя «мороз» означает существо смерти. Но если при его владычестве умирала природа, зато во многих углах нашей страны, и особенно ближе к северу, оживали новой деятельностью люди. При морозе открывалась самая прямая дорога в такие места, которые до того времени бывали вовсе недоступны. Именно в Новгородской области нельзя было с успехом воевать, как только во время крепких морозов, в глубокую осень или в течение зимы. Сам сбор дани с подвластных племен начинался с ноября и продолжался во всю зиму. Естественно, что тогда же открывались и прямые ближайшие торговые пути, особенно в северные глухие углы. Зима ставила путь повсюду, летом всякий путь шел только по большим рекам и, конечно, был труднее во всех отношениях. По летнему сухому пути ездили разве в ближайшие места, ибо леса, болота, весенние разливы бесчисленных рек делали такой путь в далекие места совсем невозможным. Целые войска, шедшие друг против друга воевать, иной раз расходились в лесах по разным направлениям и не встречались на битву. Вообще в лесной северной стороне весенние разливы рек чуть не на все лето покрывали поля, луга, леса сплошными бесконечными озерами, по которым нельзя было проложить себе дорогу ни на лодке, ни в повозке и которые в летнюю, уже сухую, пору превращались только в бесконечные же болота. Только один батюшка-мороз пролагал пути и дороги повсюду и побуждал предприимчивого человека к деятельности, какая совсем была невозможна в другое время, кроме зимы. Однако эти пути-дороги открывались и пролегали не столько по замерзшим болотам, но главным образом по тем же рекам, по направлению их русла, которое, замерзая, давало твердую площадь для езды. В этом случае и малые реки, хотя бы и очень извилистые в своем течении среди дремучего, непроходимого леса, служили надежной дорогой, чтобы выбраться на божий свет.

Иное дело было в южной половине страны, в чистом поле, в широких степях. Здесь всякие походы открывались по преимуществу весной и совершались по сухому пути верхом на конях. Только весной широкая и далекая степь зеленила пойменные луга и представляла обильное пастбище как для коней, так и для всякого скота, ибо горячее лето обыкновенно высушивало траву и устанавливало полную бескормицу. В зимнее время почва замерзала и оставляла под снегом скудный и тощий подножный корм, который еще не совсем легко было отыскать в степном пространстве. Стало быть, только весной в степи с особенной силой оживала деятельность человека, направленная, впрочем, больше всего на военные набеги и походы. Весной же по рекам поднимались и торговые караваны, сплавлявшие свое добро в Черное и Азовское моря. Таким образом, торговое и военное сердце Древней Руси — Киев, справив в зимнюю пору все свои дела на севере, с весной отворял ворота на дальний юг и уходил или по Днепру на лодках в столицу тогдашней образованности и культуры, в богатый Царьград, или по чистому полю к синему Дону громить идолище поганое, печенегов и половцев. К заморозкам все давно уже были дома и снова собирались в поход на дальний север. Таково было кругообращение южной, киевской жизни с древнейшего времени, с той поры, когда Киев стал матерью русских городов. Но таков был неумолкаемый перелив русской жизни и вообще с незапамятных времен. Лес и поле делили ее пополам и непрестанно тянули в свои стороны. То она раздвигалась широко и далеко до самых морей и до гор Кавказских и Карпатских по полю, то уходила глубоко в северные леса, пролагая тесные и трудные пути тоже к морям. И долгое время совсем неизвестно было, где она сложится в живое, сильное и могущественное единство.

Собственно древнерусское жилье в нашей равнине по своему географическому характеру в действительности еще нашими предками делилось на лес и поле.

Именем леса в особенности обозначались сплошные леса, покрывавшие северную сторону от Киева и Курска, но и все пространство на запад от Киева, не говоря о дальнем севере, а также и на восток, к Волге, тоже было покрыто лесами. Поле начиналось в полосе чернозема, еще с берегов Верхней Оки и Верхнего Дона, и особенно распространялось в полосе Киева, Курска, Харькова, Воронежа. Хотя полем обозначались вообще степные пространства, однако в русском смысле такие, где местами росли тоже леса, ибо поле, как полое место, по начальному своему значению, всегда указывало, что где-либо в окрестности существует и лес. Такое именно поле вперемежку с лесами расстилалось от верховьев Дона дальше к югу до той полосы, где лесная растительность совсем прекращалась и где начиналась уже настоящая, совсем безлесная степь. Черта этого степного пространства проходит по нижнему течению всех рек, впадающих в Черное, Азовское и Каспийское моря. Отсюда степи тянутся еще дальше на восток и теряются в бесконечном пространстве азиатских равнин.

В степи совсем безлесной лесная растительность держится только по руслу рек и речек и вообще по низменной долине их потоков, вбегая иногда в виде кустарника в близлежащие глубокие овраги или балки. Чем дальше к северу, тем эти луговые низины, овраги и балки полнее занимаются кустарником, который еще дальше на север принимает уже силу настоящего леса, и в полосе поля все леса обыкновенно держатся на таких низинах и оврагах, ибо только по ним распространяется из рек необходимая влага. В самой степи за недостатком этой влаги леса вовсе не было; но зато по диким местам росли непроходимые терны и другие подобные кустарники, и всю степь покрывала густая и высокая трава, разного рода бурьян, которые в глухих и непроездных местах уподоблялись лесу, так что всадник мог в них скрываться и с конем.

Для овцы и рогатого скота, как и для всякого мирного и хищного зверя, здесь было полное раздолье. Оттого степью и владели по преимуществу кочевые племена, переходившие на приволье с места на место, следуя за своими стадами. Как скоро на одном месте весь корм был выеден, стадо само отыскивало другое место лучшей пищи и уходило дальше, за ним дальше переходил и пастырь-кочевник.

В отдалении от больших рек степь обыкновенно так ровна и открыта, как ладонь; приближаясь к рекам, она бороздит свою поверхность множеством широких, глубоких отлогих оврагов или балок, поросших тоже густой травой, которые, расходясь в разных направлениях, все-таки под конец соединяются в одно общее русло и падают в реку.

Ясно, что такое устройство приречной степной поверхности зависело от весенних и дождевых потоков, направлявших свое течение в реку. В степи иной раз встречается целая система таких широких и отлогих оврагов, по которым тайно и невидимо с уровня степи можно проходить из одной далекой местности в другую, чем и пользовались кочевники и потом казаки, появляясь в иных случаях внезапно перед лицом неприятеля. Многообразное разветвление степных балок очень похоже на разветвление речных потоков на севере страны с тем различием, что там повсюду встречаются свежепрорытые обрывистые берега не только при реках, но и при малых ручьях и оврагах, между тем как степные балки, как мы упоминали, по большей части широко разложисты, походят больше на долины и всегда покрыты, как и сама степь, густой травой.

Прошли тысячелетия, но и до сего времени степь помнит своих первых обитателей. По ее широкому раздолью путник беспрестанно встречает там и здесь раскинутые группами или стоящие одиноко так называемые в народе могилы, или курганы, иногда поражающие своей огромной величиной, некоторые из курганов доходят до 10 с лишком саженей^[9], а более отвесной высоты и до 50 саженей и более в поперечнике по подошве насыпи. Эти громадные могилы служат как бы маяками в беспредельной пустыне, оживляют ее ландшафт и, будто живые существа, что-то рассказывают и что-то думают о незнаемой истории своих строителей. Народ очень давно подметил впечатление, производимое на путника этими гигантами степной равнины, и воспел его в своих песнях^[10].

По большей части и особенно громадные могилы, как и целые группы средних и малых курганов, стоят на таких высотах, откуда во все стороны расходятся бесчисленные балки, то есть стоят, так сказать, на степных горах или взлобьях, называемых в нашей летописи и в «Слове о полку Игореве» шеломянем, родственным слову «шлем, шелом», а также и прямо горой, в смысле высокого места. Надо полагать, что такие горы были родовые и на их высоте погребались родичи и вожди племени, которое занимало своим кочевьем близлежащие окрестности. Естественно также, что для степных обывателей курганы служили маяками, верстовыми столбами, по которым степняки распределяли и узнавали свои пути-дороги и свои жилые границы.

Вместе с тем и позднейшие кочевники всегда выбирали высокую могилу для расположения вокруг нее своего коша, или временной стоянки. Тут они размещали свои повозки и палатки, строили даже хаты, а с верха кургана наблюдали за стадами. С большого кургана по прямой линии привычным глазом степняка можно ясно видеть на очень далекое расстояние.

Для кочевника во внутренней степи труднее всего было добывать себе водопой. Колодцы, копани, или же родники, криницы, существовали на дне глубоких и далеких балок, поэтому и само место коша обыкновенно выбиралось вблизи рек и речек или таких мест, где издревле существовали копаные колодцы и родники — криницы. Это было единственное недвижимое, непереносимое и неперевозимое имущество степняков, которым обыкновенно пользовался каждый род особо и из-за которого, вероятно, много происходило у них браней, ссор и междоусобий.

Существенная сила степной жизни для человека заключалась, однако, не в стаде, но в быстром коне. Это благородное животное для степняка являлось вторым его существом. Без коня он не мог ухаживать за своими стадами, пасти их и защищать от воров-людей и от воров-зверей. Притом степь, беспредельно ровное и открытое пространство, нигде не предоставляет никакой защиты. Эту защиту можно находить только в быстроте передвижения, ибо спрятаться от врага некуда и нужно искать спасения только в быстром беге коня.

В лесу каждое дерево, каждый куст способствуют обороне и могут укрыть всякий след. Но в степи все открыто и всякое движение на ладони. Ни засады, ни обороны устраивать негде и приходится бежать, уноситься на коне, что для кочевников с самых древнейших времен служило единственным способом всякой обороны. Зато кочевник так любил и уважал коня, что почитал беззаконным и бесчестным запрягать в повозку даже и негодного; на это искони были определены волы. Он и хоронил его вместе с собой, иногда укладывал его рядом возле себя.

В самой средине наших южных безлесных приморских степей существовало одно место, которое все было покрыто лесом и у древних греков так и прозывалось — илея, лес, а по-русски — олешье. Это место находилось в устье Днепра, на левом, восточном его берегу, где и теперь существует на месте древнего новый город Алешки^[11]. Лес отсюда простирался по Днепру и дальше к северу, особенно по течению реки Конка, от самого ее впадения в Днепр и по всем рукавам Днепра, образующим многочисленные широкие пойменные луга, называемые плавнями. Затем все острова Нижнего Днепра тоже были покрыты лесом так, что, особенно в глубокой древности, этот лес начинался почти от самых порогов и при устье обнимал все близлежащие заливы, озера и Перекопские болота. В Средние века здесь гнездился какой-то беспокойный народ, заставлявший много говорить о нем и о так называемых Меотийских, то есть здешних, болотах, которые по тогдашним понятиям были одно и то же с Азовским морем. Кочевники приходили в эти луговые и лесные места на зиму, ибо здесь, в низменных местах, близ моря и в лесу, было теплее и представлялось больше защиты от зимних вьюг и ветров как для скота, так и для людей. Хозяева близлежащих степей и теперь перегоняют сюда на зиму стада овец для более привольного корма и защиты от стужи.

Надо заметить, что в южной русской речи такие пойменные, покрытые сплошным лесом низины носят собственное название лугов. Внизу Днепровских порогов, где некогда существовала Запорожская Сечь, все низменное пространство днепровских разливов, еще и теперь покрытое густым лесом, так и называлось — Великий Луг^[12]. В южном языке луг, стало быть, значит лес, совсем противоположно северному понятию о луге как о полом, безлесом чистом месте. В таком различии смысла для одного и того же слова выразились только различные свойства степной и лесной природы. В южных полевых и степных краях лесная растительность, как мы говорили, держится по преимуществу только в низменных, сравнительно с другими, наиболее влажных местах; оттого прямое понятие о луге как о пойменной низменности перешло в исключительное понятие о всяком лесе^[13].

Жизнь в чистом поле и жизнь в лесу воспитывали и самих людей весьма различно. Наше русское поле отличалось своей плодоносной черноземной почвой, вознаграждавшей всегда с избытком даже самый легкий труд земледельца. Оно лежало в климате более теплом, чем лесная сторона, и потому представляло множество облегчений и удобств для жизни, в иных случаях совсем устранявших особенную заботу о завтрашнем дне. Часто случалось, что, сжиная свой хлеб, земледелец не заботился о будущем посеве, так как для такого посева бывало достаточно одной падалицы, то есть упавшего зерна при уборке, которое, вспаханное потом деревянным ралом, приносило на будущее лето тоже немалый плод. Так точно и все другие хозяйственные произрастания в изобилии давали плод каждому доброму и старательному и даже нестарательному хозяину. Для скота всегда были приволье и корм на тучных лугах широкого поля. Устройство самого жилища вовсе не требовало от поселянина стольких трудов, забот и хлопот. Из хвороста и глины, перемешанной для связи с навозом, он лепил себе на нескольких столбах хату, покрывая ее пшеничной соломой или тростником. На южном солнце чем дольше хата стояла, тем становилась крепче и суше, и никакие дожди ей не были опасны, ибо то же солнце тотчас все высушивало. На севере такая хата от вечной продолжительной мокроты разлезлась бы и развалилась бы по частям. Постоянное возобновление обмазки глиной, а для чистоты мелом так легко, что этим делом издревле занимаются только женщины, они же наполовину строят и саму хату, ибо смазка из глины ее стен есть как бы наследственная их обязанность. Затем и известная чистота южных крестьянских жилищ вполне также зависит от неизбежного возобновления их обмазки глиной и особенно мелом. Простой мел играет здесь роль премудрого воспитателя, распространителя и охранителя крестьянской чистоты и опрятности, ибо выбеленная хата сама уже указывает, что всяческая грязь, как в северных избах, в ней непозволительна.

И всему этому, главным образом, способствует более теплый климат и более яркое и горячее солнце.

Как для степняка-кочевника его основную силу и второе его существо представлял конь, так и для степного земледельца, жившего в поле, истинной его силой и вторым его существом был сивый вол.

Без вола южный поселянин как без рук совсем бы пропал и погиб. Никакая лошадь в грязную погоду не вывезет по чернозему и саму себя; а вол ступает себе тихо и мирно и перевозит такие тяжести, каких и целый табун коней не сможет с места тронуть, не говоря о том, что поднимать под пашню плугом черноземную новину только и возможно в несколько пар волов.

Но вол, как второе существо южного человека, по необходимости вселял в своего хозяина свои обычаи и нравы: свое упрямство, неповоротливость, медлительность не только в поступках и действиях, но даже в мыслях и понятиях. Ничто вокруг не устремляло южного поселянина к быстрому соображению, к быстроте понимания, к быстрой догадке и сметке, чем в особенности отличается северный поселянин. Хозяйство южного человека все проходило на волах, тихо, спокойно и медленно. Он никогда не испытывал особенно горячей поры в своих работах и заботах, его существование вполне было обеспечено его мягкой, доброй, нежной природой. Оттого и сама его песня звучит больше радостью, любовью, беззаботным весельем, чем тяжелым трудом и тяжелым горем жизни, оскорбленной самой природой.

Но и на юге среди чистого поля и широкого раздолья, посреди благодатной природы долгое время существовало свое горе, хотя и не такое обидное, какое дается со стороны природы, которое побороть нельзя, которое безвыходно и приводит человека в отчаяние. На юге с этим горем можно было бороться, можно было его победить. Однако целые века его победить было невозможно, целые века оно отравляло и разоряло южную жизнь и не давало ей собираться в живое, могущественное единство.

Южное русское славянство своими широкими полями прилегало, как мы говорили, к безводной степи, где нельзя было заниматься земледелием и где поэтому странствовали только одни кочевники. Эти-то кочевники, это идолище, чудище поганое, никогда не давали покоя обитателю нашего поля.

Выждав время и удобный случай, они внезапно набрасывались на полянина-земледельца, грабили его, сжигали его хаты, угоняли скот, уводили в плен людей. В этих обстоятельствах не помогали иногда и крепкие города. Очень естественно, что южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага, для защиты своего паханого поля и своей родной земли. Важнейшее зло для оседлой жизни заключалось именно в том, что никак нельзя было прочертить сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей-степняков. Эта граница ежеминутно перекатывалась с места на место, как та степная растительность, которую так и называют перекати-полем. Нынче пришел кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край паханой нивы, завтра люди, собравшись с силами, прогнали его или дарами и обещанием давать подать удовлетворили его жадность. Но кто мог ручаться, что послезавтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых земледельческих хат. Поле, как и море, — везде дорога, и невозможно в нем проложить границ, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами себя. В таких обстоятельствах очень естественно, что население в иных, наиболее бойких местах, выставляло живую границу из людей, всю жизнь отдававших полевой войне. Естественно, что в иных местах население по необходимости становилось казаками, почти такими же разбойниками-степняками, от которых надо было защищаться. Таким образом, на полевой нашей окраине с незапамятной древности должны были существовать дружины удальцов, не принадлежавших ни к земледельцам, ни к кочевникам, а составлявших особый народ, даже без названия, отчего и в нашей летописи есть только слабые намеки на его существование. Свое название эти дружины получали больше всего от тех мест, где они скоплялись и откуда особенно распространялась их удалая воинственная сила. На памяти нашей истории они назывались бродниками, быть может, от слова бродить, то же, что и кочевать, или от сброда, от собрания всяких людей. Потом они стали называться черкасами, от места или от свойства своей жизни, неизвестно. Наконец эти удальцы получили имя казаки, тоже не совсем объяснимое, что оно первоначально означало. По всему только видно, что этот народ нисколько не заботился о своем имени. Живя за Днепровскими порогами, он назывался запорожцем, живя на Дону, он назывался донцом. Но любопытно, что еще при Геродоте, за 450 лет до Р.Х., на Нижнем Днепре, который тогда назывался Борисфеном, жили борисфениты-днепровцы, а при Птолемее, в половине II века после Р.Х., на повороте Дона жили донцы-танаиты. Отчего те и другие назывались исключительно по имени рек, когда рядом с ними существовали обитатели, называвшиеся своими именами? Не существовало ли и в те времена той же самой причины, что это были люди, не принадлежавшие к какому-либо особому племени, а составлявшие сброд людей от всяких племен?

Как бы ни было, но происхождение нашего казачества должно уходить в глубокую древность, ибо оно, казачество, есть неизбежное физиологическое явление древнейшей жизни наших украинцев, вызванное на божий свет их географическим положением и ходом самой истории. Круглая беззащитность широкого чистого поля создавала по необходимости своего рода защитника; страх от внезапного набега врагов создавал из украинца всегдашнего воина, который по необходимости промышлял тем же, чем промышляли настоящие степняки-кочевники. Таким образом, жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, была похожа на азартную игру. «Либо пан, либо пропал», — разносилась там в народе пословица, вполне выражавшая состояние тамошних дел.

Лесное место вблизи устья Днепра, о котором мы говорили, было постоянным и как бы природным казацким гнездом с незапамятных времен. Казачество здесь рождалось, беспрерывно возобновлялось само собой, постоянным приливом всяких людей от разных сторон, или прямо искавших нового счастья, или убегавших от домашнего несчастья, от уголовной беды, от отцовской или властелинской грозы и от множества подобных причин.

Не то было в нашей северной лесной стороне. Она тоже жила рядом с диким варварским населением, иногда бок о бок с каким-либо Соловьем-разбойником, сидевшим на двенадцати дубах и не пропускавшим мимо себя ни конного, ни пешего. Но в лесу не то, что в чистом поле: здесь везде можно устроить засаду и везде можно спрятаться. Здесь, забравшись в какую-либо трущобу, можно так ее укрепить и защитить, что она не убоится никакого врага. Здесь вообще работой и трудом неуклонно можно подвигаться вперед и вперед, можно распространять свои границы, хоть исподволь, шаг за шагом, но зато твердо, определенно и точно, потому что здешние границы не такие, как полевые, они менее подвижны. В лесу что бывало сделано в смысле оседлости и устройства прочного жилья, то пускало глубокие корни, и вырвать их было нелегко. В нем, конечно, нельзя с таким раздольем, как в степи, в поле, зайти очень далеко, унестись в любую сторону и потерять даже собственный след. В нем, напротив, только по проложенному широко и глубоко следу и возможно какое-либо движение. Зато однажды, хотя и с трудом, проложенный путь в лесу становился на долгое время неизменной и прямой дорогой ко всяким выгодам и облегчениям жизни.

Лес по самой своей природе не допускал деятельности слишком отважной или вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного соображения и точного взвешивания всех встречных обстоятельств. В лесу главнее всего требовалась широкая осмотрительность, ибо кругом существовало не одно идолище поганое, а слишком много предметов, которые столько же, как и подобное чудище, препятствовали движению вперед. От этого у лесного человека развивается совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоположный характеру коренного полянина. Правилом лесной жизни было: десять раз примерь и один раз отрежь. Правило полевой жизни, как мы упомянули, заключалось в словах: либо пан, либо пропал. Полевая жизнь требовала простора действий, она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала человека во все виды опасностей, развивала в нем беззаветную отвагу и прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище всяких случайностей. Вообще можно сказать, что лесная жизнь воспитывала осторожного промышленного политического хозяина, между тем как полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря, беззаботного к устройству политического хозяйства.

К тому же для полянина, жившего в довольстве со стороны природной благодати, не особенно требовалась помощь соседей. Он к ней прибегал только в военных случаях, но в мирной повседневной жизни он и на малом пространстве легко мог завести такое сильное и обширное хозяйство, что оно вполне его обеспечивало. Оттого в его сознании небольшую цену имела мысль устраивать свою землю по плану одного общего хозяйства, по плану одного господарства, государства. В поле каждое, даже мелкое, хозяйство могло спустя рукава существовать особняком, ни в чем независимо от других. В лесу и это обстоятельство действовало иначе. Там и люди во многом вполне зависели друг от друга. Природа их теснила со всех сторон. Необходимый простор для действий жизни добывался даже и в малых делах только при помощи общего союза и соединения по той причине, что ни одно хозяйство там не было полно: всегда чего-либо недоставало и что-то необходимо было доставать у соседа. В одном месте было много лесного зверя или рыбы в водах, зато не было хлеба; в другом был хлеб, зато недоставало материалов для одежды и т. д. Поле в этом случае представляло больше полноты и круглоты, даже и для малого хозяйства. Потребности и нужды его обитателей удовлетворялись легче и независимее от соседей, и потому каждая отдельная земля там в полной мере была самостоятельным господарством.

К этому присоединялась еще едва ли не самая важная причина, почему южные славяне искони жили в раздельности и сохранили навсегда стремление жить особняком. Все речные области в полосе поля по природе были раздельны между собой, все главные реки текли оттуда в море, каждая особо. Поэтому Днестр, Буг, Днепр и Дон очень рано собирают на своих берегах вполне независимые поселения, которые нисколько не нуждаются друг в друге и действуют всегда особняком. Днестр нисколько не зависел от Днепра, а Днепр — от Дона.

Между тем все реки северной страны постоянно находились в зависимости от соседей и посредством устьев и переволоков сплетались в одну связную и плотную сеть, что должно было выразиться и в характере населения. Несмотря на природную отдельность Новгородской речной области, она в своих границах крепко связывалась со всей Волжской областью, а на Волге господствующее положение было занято Окой, так как по ней шло к Волге древнейшее население восточных славян, первых колонизаторов здешнего края, удалявшихся сюда добывать себе хлеб не войной, а земледельческой работой. На притоках Оки, естественно, и возникла хозяйственная сила всего северного славянства, очень легко собравшая потом все раздельные земли в одно общее хозяйство — господарство.

Мы уже обозначили, что Алаунская, или Волжская, возвышенность распределяет всю страну в географическом смысле на четыре главные доли, соответственно сторонам света, точнее, на несколько речных областей, спадающих с этой высоты в весьма различных направлениях. Притом этой одной высотой еще не вполне определяется распадение речных областей в разные стороны. Несколько южнее и восточнее Волжской возвышенности существует другая возвышенность, которую можно обозначить Донской, так как с нее на юг течет Дон со своими притоками, а на север Ока также со многими притоками. Эта самая возвышенность, проходя от запада к востоку, от Орла до Самары, бок о бок с течением Верхней Волги до Камы, заканчивается на Волге Самарской лукой. С нее на север и на юг, кроме Оки и Дона, текут многие другие значительние реки, притоки Оки, Волги и Дона.

Таким образом, по направлению этой возвышенности Русская страна делится на две почти равные половины: северную и южную. От этого водораздела к югу и начинается поле, а к северу идут сплошные леса.

В южной половине все важнейшие реки, начиная от Днестра, и даже сама Волга, текут на юг, хотя и поворачивают к востоку, огибая каменную гряду южных степей. В северной половине большая часть главных рек течет на север, и только одна Волга течет прямо на восток, направляя за собой и все свои притоки.

Реки — земные жилы, артерии, но еще правдивее они могут так называться в этнографическом и историческом смысле. В какую сторону они текут, в ту сторону течет и народная жизнь. Поэтому весь наш юг, протекая своими реками в моря Черное, Азовское и Каспийское, уносил туда и все стремление южного народа. С самых древнейших времен, как увидим, еще от времен киммериан, южное население постоянно отливало более или менее сильными потоками во все окрестные места Черного и даже Каспийского морей, не говоря о ближайшем Азовском, которое для этого населения искони было внутренним озером.

Вот по какой причине древность очень хорошо знала, где находится Скифия, а средний век (Средневековье. — Примеч. ред.) очень твердо помнил, что в этом углу существуют Меотийские болота, Азовское море с близлежащими заливами Гнилого моря^[14] и Днепровским лиманом, откуда подымаются не только туманы, но и страшные силы варварских набегов. С другой стороны, и варвары, населявшие наши южные реки, очень хорошо знали, что на том берегу Черного моря существуют богатые города, что за Кавказом к Каспийскому морю прилегают очень богатые торговые и промышленные счастливые области, в которых текут медовые реки в кисельных берегах.

Само собой разумеется, что нашим варварам не пришло бы в голову, что существуют на свете такие страны, если б не рассказали им об этом греческие города, разбросанные по нашим морским побережьям. Нет сомнения, что эти торговые города из зависти, из соревнования, из-за какой-либо обиды указывали не только пути, как туда проникать, но основательно объясняли и все обстоятельства, в какое время выгоднее сделать нападение.

Как бы ни было, но наш полевой и степной приречный юг очень хорошо знал не только плавание на тот берег Черного моря, но и все тесные ущелья Кавказских проходов, когда набег предпринимался сухим путем. Он вообще смотрел на эти южные загорские и заморские страны, как мы теперь смотрим на запад Европы. Там живут образованность, высшая культура, то есть живет богатство, довольство жизни, даже роскошь. Мы теперь уносимся в Европу для приобретения этой образованности, для приобретения познания, просвещения и всяких плодов цивилизации. Древний наш варвар уносился на Черноморский и Закавказский юг тоже для приобретения плодов развития, но одних только материальных, и приобретал он их не уплатой собственных денег, а мечом и грабежом. Конечно, и его вызывала к походу та же сила, какая двигает и нами, — бедность, недостаток нужных вещей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

6

Киммерией в античной историографии называлось Северное Причерноморье и Приазовье. (Примеч. ред.)

7

Оковской, но чаще Воковской и Волковьской, потом Влъковской и Волоковской. См.: Полное собрание русских летописей (далее: П.С.Р.Л.), I, 3; V, 83; VII, 262. Позднее Волконской. Ср. заметку Шлецера (Нестор, I, 69), что «олкос у Фукидида называется орудие для перетаскивания кораблей по сухому пути» (Волок).

8

Это свидетельство отца истории о восьми месяцах нестерпимой стужи именно в южном краю нашей страны может служить любопытным указанием, что климат нашего юга в течение 2500 лет значительно изменился в сторону тепла, что вообще наш Север в значительной степени, так сказать, оттаял от ледяной коры, чему служат доказательством и оттаявшие сибирские мамонты.

9

Сажень равна 2,2 м. (Примеч. ред.)

10

Ой, у поли могыла з витром говорила:

Повий, витре буйнесеньский, щоб я не чорнила!

Щоб я не чорнила, щоб я не марнила:

Щоб на мени трава росла, та ще й зеленила…

И витер не вие, и сонце не грие,

Тильки в степу пры дорози трава зеление…

11

У Прокопия, писателя VI века, вся эта страна именуется Элиссией, Эвлисией. По мнению других писателей, здесь существовал город Элиссос, обозначаемый на итальянских картах elexe, elice, erexe, erese (Древности Геродотовой Скифии. — Вып. II. — СПб., 1872. Статья г. Бруна. С. 27), что все вместе, от VI до XIV веков, только огречивает и олатынивает то же самое коренное славянское имя олешье. Ольха, елоха в старинном топографическом языке означало болото, водяное, пойменное место, покрытое кустарником и мелколесьем. (Алешки — совр. г. Цюрупинск Херсонской обл. в Украине. — Примеч. ред.)

12

Ныне территория Великого Луга, за исключением острова Хортица и земель по левому берегу Днепра, затоплена водами Каховского водохранилища. (Примеч. ред.)

13

Максимович М. Откуда идет Русская земля. — Киев, 1837. — С. 134 (примеч. 60).

14

Залив Сиваш. (Примеч. ред.)