Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился
на степень дворянина средней
руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился
на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Но
на болота никто еще не простирал алчной
руки, и они тянулись без перерыва
на многие десятки верст.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже
на ад — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа
руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Выше я упоминал о формах, в которых обрушивался барский гнев
на прогневлявшую господ прислугу, но все сказанное по этому поводу касается исключительно мужского персонала, который подвертывался под
руку сравнительно довольно редко.
Барин делает полуоборот, чтоб снова стать
на молитву, как взор его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот.
Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет. Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя заметила его в окне и высвобождает
руки из-под фартука; оказывается, что они пусты.
Солдат изможден и озлоблен.
На нем пестрядинные, до клочьев истрепанные портки и почти истлевшая рубашка, из-за которой виднеется черное, как голенище, тело. Бледное лицо блестит крупными каплями пота; впалые глаза беспокойно бегают; связанные сзади в локтях
руки бессильно сжимаются в кулаки. Он идет, понуждаемый толчками, и кричит...
Но матушка задумалась. Она мечтала, что приставит ко мне Павла, даст книгу в
руки, и ученье пойдет само собой, — и вдруг,
на первом же шагу, расчеты ее рушились…
Система представляет собой плод временного общественного настроения и
на все живущее накладывает свою тяжелую
руку.
И вот, погруженные в невежество, с полными
руками бесполезностей, с единственным идеалом в душе: творить суд и расправу — они постепенно достигают возмужалости и наконец являются
на арену деятельности.
Пристяжные завиваются, дышловые грызутся и гогочут, едва сдерживаемые сильною
рукою кучера Алемпия; матушка трусит и крестится, но не может отказать себе в удовольствии проехаться в этот день
на стоялых жеребцах, которые в один миг домчат ее до церкви.
Мы с жадностью набрасываемся
на сласти, и так как нас пятеро и в совокупности мы обладаем довольно значительною суммою, то в течение пяти минут в наших
руках оказывается масса всякой всячины.
Настоящая гульба, впрочем, идет не
на улице, а в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под
руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело
на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину
на конный двор.
Домишко был действительно жалкий. Он стоял
на юру, окутанный промерзлой соломой и не защищенный даже рощицей. Когда мы из крытого возка перешли в переднюю, нас обдало морозом. Встретила нас тетенька Марья Порфирьевна, укутанная в толстый ваточный капот, в капоре и в валяных сапогах. Лицо ее осунулось и выражало младенческое отупение. Завидев нас, она машинально замахала
руками, словно говорила: тише! тише! Сзади стояла старая Аннушка и плакала.
Когда кончилась панихида, матушка сунула священнику в
руку полтинник и сказала: «Уж вы, батюшка, постарайтесь!» Затем все
на минуту присели, дали Аннушке и старосте надлежащие наставления, поклонились покойнице и стали поспешно сбираться домой. Марью Порфирьевну тоже взяли с собой в Заболотье.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали
на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я
на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед
руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися
на голове змеями вместо волос.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла дома вынырнула человеческая фигура в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила
руку к глазам и
на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна дома?» — мгновенно скрылась.
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая
руки, чтобы обнять матушку, — чай,
на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем
на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
— Истинную правду говорю. А то начнут комедии представлять. Поставят старого барина
на колени и заставят «барыню» петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!» Да рукой-то в зубы… А Фомка качается
на стуле, разливается, хохочет…
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати лет, несмотря
на то, что отец и мать, чтоб сбыть ее с
рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за другими дочерьми.
Подобные истязания возобновлялись в Овсецове (супруги из страха переехали
на жительство туда) почти ежедневно и сходили с
рук совершенно безнаказанно.
Нет, нет, нет… лучше
руки на себя наложить.
И действительно, документы были написаны заранее, но она не отдавала ему их в
руки, а спрятала в бюро, указав только
на ящик, в котором они были положены.
Это волновало ее до чрезвычайности. Почему-то она представляла себе, что торговая площадь, ежели приложить к ней
руки, сделается чем-то вроде золотого дна. Попыталась было она выстроить
на своей усадебной земле собственный корпус лавок, фасом
на площадь, но и тут встретила отпор.
Я как сейчас его перед собой вижу. Высокий, прямой, с опрокинутой назад головой, в старой поярковой шляпе грешневиком, с клюкою в
руках, выступает он, бывало, твердой и сановитой походкой из ворот, выходивших
на площадь, по направлению к конторе, и вся его фигура сияет честностью и сразу внушает доверие. Встретившись со мной, он возьмет меня за
руку и спросит ласково...
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах
на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали,
на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с
рук. Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже
на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
— Ах, милый! ах, родной! да какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими
руками, — да, никак, ты уж в ученье, что
на тебе мундирчик надет! А вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к
рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно
на тычке живу. Куда ни выйдешь, все
на чужую землю ступишь.
Но если редки проезжие, то в переулок довольно часто заглядывают разносчики с лотками и разной посудиной
на головах. Дедушка знает, когда какой из них приходит, и всякому или махнет
рукой («не надо!»), или приотворит окно и кликнет. Например...
Дедушке скучно. Он берет в
руку хлопушку, но
на дворе уже сумерки, и вести с мухами войну неудобно. Он праздно сидит у окна и наблюдает, как сумерки постепенно сгущаются. Проходит по двору кучер.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его
руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь
на стариково сокровище.
Но дедушка был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом,
на ходу подал матушке и внучатам
руку для целования и молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его
руке), отправляется в свою комнату и укладывается
на отдых.
По-видимому, и дедушка подозревал его неверность, но махнул
на нее
рукою.
— Цирульники, а республики хотят. И что такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько не скажут. Так,
руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас
на станции ямщики, как жеребий кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства жить!
Об роскошной и даже просто удобной обстановке нечего было и думать, да и мы — тоже дворяне средней
руки — и не претендовали
на удобства.
В час или выезжают, или ожидают визитов. В последнем случае сестра выходит в гостиную, держа в одной
руке французскую книжку, а в другой — ломоть черного хлеба (завтрака в нашем доме не полагается), и садится, поджавши ноги,
на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
Многие даже заискивают в нем, потому что он, в качестве чиновника канцелярии, имеет доступ
на балы у главнокомандующего: а балы эти, в глазах дворян средней
руки, представляются чем-то недосягаемым.
Под сводами храма раздается: «Помощник и Покровитель…» Отец молитвенно складывает
руки; у матушки от умиления слезы
на глазах.
В особенности вредило сестре сравнение с матушкой, которая, несмотря
на то, что ей шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила
на нее свою
руку, все еще сохраняла следы замечательной красоты.
Да и матушка не надеялась, что он сумеет занять гостя, и потому пригласила дядю, который в качестве ростовщика со всяким народом водился и
на все
руки был мастер.
— То-то, что и он этого опасается. Да и вообще у оборотливого человека
руки на службе связаны. Я полагаю, что он и жениться задумал с тем, чтобы службу бросить, купить имение да оборотами заняться. Получит к Святой генерала и раскланяется.
Мужчины пожимают друг другу
руки. Гостя усаживают
на диване рядом с хозяйкой.
Иногда в его
руках сосредоточивалась большая масса денег и вдруг как-то внезапно исчезала, и он сам
на время стушевывался.
Но это не мешало ему иметь доступ в лучшие московские дома, потому что он был щеголь, прекрасно одевался, держал отличный экипаж, сыпал деньгами, и
на пальцах его
рук, тонких и безукоризненно белых, всегда блестело несколько перстней с ценными бриллиантами.
Матушка поднимает
руку. Сестрица несколько секунд смотрит
на нее вызывающими глазами и вдруг начинает пошатываться. Сейчас с ней сделается истерика.
Сестрица умеет и в обморок падать, и истерику представлять. Матушка знает, что она не взаправду падает, а только «умеет», и все-таки до страху боится истерических упражнений. Поэтому
рука ее застывает
на воздухе.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги
на стул: в
руках у нее французская книжка,
на коленях — ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает
на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но
на этот раз матушка промахнулась или, лучше сказать, просто не догадалась.
Семен Гаврилович Головастиков был тоже вдовец и вдобавок не имел одной
руки, но сестрица уже не обращала вниманья
на то, целый ли будет у нее муж или с изъяном. К тому же у нее был налицо пример тетеньки; у последней был муж колченогий.
«Девка» была всегда
на глазах, всегда под
рукою и притом вполне безответна.
И принять, и подать, и приготовить —
на все у них золотые
руки были.