Неточные совпадения
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны
на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны
на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив
руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.
Он лежал в первой комнате
на постели, подложив одну
руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта
на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
— Он отвернулся и протянул ей
руку на прощанье.
Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с
рук сошел загар, румянец разыгрался
на щеках…
— Правда, правда! — отвечала она, — я буду весела. — И с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня; только и это не было продолжительно; она опять упала
на постель и закрыла лицо
руками.
Печорин сел верхом; я поднял ее с земли и кое-как посадил к нему
на седло; он обхватил ее
рукой, и мы поехали назад.
Он стал
на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими
руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза
руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и
на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Я вывел Печорина вон из комнаты, и мы пошли
на крепостной вал; долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув
руки на спину; его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы
на его месте умер с горя.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только
на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической
руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться
на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему
руку.
Штабс-капитан
на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его
руку обеими
руками: он еще не мог говорить.
Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему
руку, когда тот хотел кинуться ему
на шею!
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина
на Кавказе; в моих
руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится
на суд света; но теперь я не смею взять
на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное;
рука ее без цели бродила по столу, и я заметил
на ней легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание.
Эта комедия начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила
руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал
на губах моих.
В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими
руками, шепнув мне
на ухо: «Нынче ночью, как все уснут, выходи
на берег», — и стрелою выскочила из комнаты.
«Это значит, — отвечала она, сажая меня
на скамью и обвив мой стан
руками, — это значит, что я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей, и я почувствовал
на лице моем ее пламенное дыхание.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня
на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной
рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу
рукою; он что-то положил слепому в
руку, примолвив: «
На, купи себе пряников».
Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой
рукой, ибо правою опирается
на костыль.
Приезд его
на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза
рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за
руку, бросил
на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют
на женщин. Я навел
на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не
на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко
на московскую княжну?..
Я лежал
на диване, устремив глаза в потолок и заложив
руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что
на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, — и мы оба замолчали.
Доктор посмотрел
на меня и сказал торжественно, положив мне
руку на сердце...
Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув
руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает
на его поклон самой милой улыбкою.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за
руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее
на упрек.
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее
руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые
на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
Она небрежно опустила
руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились.
Остановясь против смутившейся княжны и заложив
руки за спину, он уставил
на нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом...
Около семи часов вечера я гулял
на бульваре. Грушницкий, увидав меня издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне
руку и сказал трагическим голосом...
Мы вышли вместе с Грушницким;
на улице он взял меня под
руку и после долгого молчания сказал...
По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится
на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь
на гору, я подал
руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы;
рука ее, опираясь
на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все женщины, — впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, — а это великий признак!
К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка,
на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрыпели; в левой
руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол.
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной
рукой на спинку кресел: эта
рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал...
Она подняла
на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то — и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо
руками.
Мы были уж
на средине, в самой быстрине, когда она вдруг
на седле покачнулась. «Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом… Я быстро наклонился к ней, обвил
рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх, — шепнул я ей, — это ничего, только не бойтесь; я с вами».
Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему
на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул
руку капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».
Другой бы
на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [
руку и сердце (фр.).] но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен
на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова.
Мери сидела
на своей постели, скрестив
на коленях
руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях.
В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона
на дерн. Невидимая
рука схватила меня за плечо.
Он схватил мою
руку с чувством, похожим
на восторг.
— Я вам удивляюсь, — сказал доктор, пожав мне крепко
руку. — Дайте пощупать пульс!.. Ого! лихорадочный!.. но
на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.
— Ни за что
на свете, доктор! — отвечал я, удерживая его за
руку, — вы все испортите; вы мне дали слово не мешать… Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…
Он
на пороге остановился: ему хотелось пожать мне
руку… и если б я показал ему малейшее
на это желание, то он бросился бы мне
на шею; но я остался холоден, как камень, — и он вышел.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают
руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять
на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее
на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные
руки, сложенные
на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
Она отвернулась, облокотилась
на стол, закрыла глаза
рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.
Вулич молча вышел в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к стене,
на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал
на полку пороха, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за
руки.