Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился
на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока
лет, он женился
на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Жила она в собственном ветхом домике
на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Впрочем, отпускали исключительно девочек, так как увольнение мальчика (будущего тяглеца) считалось убыточным; девка же, и по достижении совершенных
лет, продавалась
на вывод не дороже пятидесяти рублей ассигнациями.
Как я уже упоминал, отец мой женился сорока
лет на девушке, еще не вышедшей из ребяческого состояния.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три
года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то,
на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом
году одного хлеба
на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что в нем!
В половине семидесятых
годов мне привелось провести зиму в одной из так называемых stations d’hiver <зимних станций>
на берегу Средиземного моря.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов
на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу
на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем
году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное
на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
— Разно бывает: иной
год на малину урожай, иной —
на клубнику. А иногда яблоков уродится столько, что обору нет… как Богу угодно…
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого
года рожь хорошо родилась, а нынче рожь похуже, зато
на овес урожай. Конечно, овес не рожь, а все-таки лучше, что хоть что-нибудь есть, нежели ничего. Так ли я говорю?
С нынешнего
года опять
на барщину посадили, а с неделю тому назад уж и
на конюшне наказывали…
— Держи карман! — крикнула она, — и без того семь балбесов
на шее сидят, каждый
год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь да положь, а тут еще осьмой явится!
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в
год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли.
На эти средства в то время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне
на них.
— Вон у Николы-на-Вопле, отец Семен одних свадеб до пятидесяти в прошлом
году повенчал.
— И, братец! сытехоньки! У Рождества кормили — так
на постоялом людских щец похлебали! — отвечает Ольга Порфирьевна, которая тоже отлично понимает (церемония эта, в одном и том же виде, повторяется каждый
год), что если бы она и приняла братнино предложение, то из этого ничего бы не вышло.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже
летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой,
на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб
на все
лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть
летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Очень возможно, что действительно воровства не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и все, за исключением одиночек, состояли
на месячине. К концу
года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам, так что деньги считались в доме редкостью.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и
на конном и скотном дворах. Несмотря
на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро посылали
на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый
год хватало достаточно масла
на стол. Это было счастливое время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
В доме завелись гувернантки; старшей сестре уже минуло одиннадцать
лет, старшему брату — десять; надо было везти их в Москву, поместить в казенные заведения и воспитывать
на свой счет.
И вот однажды — это было
летом — матушка собралась в Заболотье и меня взяла с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит к Савельцевым. Я помню, любопытство так сильно волновало меня, что мне буквально не сиделось
на месте. Воображение работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась с горничной Агашей.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты
на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и
на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько
лет, сколько зим!
У конюшни,
на куче навоза, привязанная локтями к столбу, стояла девочка
лет двенадцати и рвалась во все стороны.
Войдя в залу, мы застали там громадного роста малого,
лет под тридцать, широкоплечего, с угреватым широким лицом, маленькими, чуть-чуть видными глазами и густою гривой волос
на голове.
Благодаря этой репутации она просидела в девках до тридцати
лет, несмотря
на то, что отец и мать, чтоб сбыть ее с рук, сулили за ней приданое, сравнительно более ценное, нежели за другими дочерьми.
Хозяйство Савельцевых окончательно процвело. Обездолив крестьян, старик обработывал уже значительное количество земли, и доходы его росли с каждым
годом. Смотря
на него, и соседи стали задумываться, а многие начали даже ездить к нему под предлогом поучиться, а в сущности — в надежде занять денег. Но Абрам Семеныч, несмотря
на предлагаемый высокий процент, наотрез всем отказывал.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли
на весь
год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Четырнадцать
лет он тянул лямку, прежде нежели стяжал вожделенный чин коллежского регистратора, но и после того продолжал числиться тем же писцом, питая лишь смутную надежду
на должность столоначальника, хотя, с точки зрения кляузы, способности его не оставляли желать ничего лучшего.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек,
на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят
лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Суженому ее стукнуло уже под пятьдесят
лет, и вместо правой ноги, которую оторвало ядром в походе под турка, он ходил
на деревяжке, действуя ею, впрочем, очень проворно.
Р. был большой торговый город
на судоходной реке, которая
летом загромождалась барками, обыкновенно остававшимися там и
на зимовку.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться
на Раечке, у него был уже очень хороший капитал, хотя по службе он не слыл притязательным.
Но через
год случилось несчастие. Леночка умерла родами, оставив
на руках пятидесятилетней матери новорожденную дочь Сашеньку. А недолго спустя после смерти жены скончался и поручик Красавин.
Вспомнилось, что ей уж пятьдесят
лет, что скоро наступит старость, а может быть, и смерть —
на кого она оставит Сашеньку?
Наконец тяжелое горе отошло-таки
на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до того времени, когда Сашеньке минет шестнадцать
лет.
На каждом шагу встречались клетушки со всяким крестьянским добром и закуты, куда зимой
на целый день, а
летом на ночь запирался домашний скот.
— Потешь, милый, мамыньку, учись! Вот она как о вас старается! И наукам учит, и именья для вас припасает. Сама недопьет, недоест — все для вас да для вас! Чай, немало денег
на деток в год-то, сударыня, истрясешь?
Дедушка происходил из купеческого рода, но в 1812
году сделал значительное пожертвование в пользу армии и за это получил чин коллежского асессора, а вместе с тем и право
на потомственное дворянство.
— Во время француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил.
На целый
год хватало.
—
Летом оттого тепло, — поучает дедушка, — что солнце
на небе долго стоит; оно и греет. А зимой встанет оно в девять часов, а к трем, смотри, его уж и поминай как звали. Ну, и нет от него сугреву.
— Да, солнцем его прожаривает. Я в двенадцатом
году, во Владимирской губернии, в Юрьевском уезде, жил, так там и в ту пору лесов мало было. Такая жарынь все
лето стояла, что только тем и спасались, что
на погребицах с утра до вечера сидели.
— Да, чудны дела Господни! Все-то Господь в премудрости своей к наилучшему сотворил.
Летом, когда всякий злак
на пользу человеку растет, — он тепло дал. А зимой, когда нужно, чтобы землица отдохнула, — он снежком ее прикрыл.
Приносят десерт. Ежели
лето в разгаре, то ставят целые груды ягод, фруктов, сахарного гороха, бобов и т. д. Матушка выбирает что получше и потчует дедушку; затем откладывает лакомства
на особые тарелки и отсылает к Настасье. Детям дает немного, да и то преимущественно гороху и бобов.
Неужто внучат своих обидите?» За эту выходку старик целый
год не пускал ее
на глаза.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему
на пользу, а не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто
лет. Завещания он, конечно, не сделал, так что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
Между ними
на первом плане выступала Авдотья Гавриловна Мутовкина, старуха
лет шестидесяти, которая еще матушку в свое время высватала.
На нее матушка особенно надеялась, хотя она более вращалась в купеческой среде и, по преклонности
лет, уж не обладала надлежащим проворством.
— Сказывали, будто
на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько
лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, — с детьми, вишь, сладить не может.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых
летах совсем утрачивается всякая чуткость
на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…