Неточные совпадения
Впрочем, я не
могу сказать, чтобы фактическая сторона моих детских воспоминаний
была особенно богата.
Как во сне проходят передо мной и Каролина Карловна, и Генриетта Карловна, и Марья Андреевна, и француженка Даламберша, которая ничему учить не
могла, но
пила ерофеич и ездила верхом по-мужски.
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Но кто
может сказать, сколько «не до конца застуканных» безвременно снесено на кладбище? кто
может определить, скольким из этих юных страстотерпцев
была застукана и изуродована вся последующая жизнь?
— Не
могу еще наверно сказать, — отвечает ключница, — должно
быть, по видимостям, что так.
— Сегодня мы похвастаться не
можем, — жеманится Марья Андреевна, — из катехизиса — слабо, а из «Поэзии» [
Был особый предмет преподавания, «Поэзией» называемый.] — даже очень…
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение.
Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег) не представляет в будущем ничего особенно лестного.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто
может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию пройдет, так либо в профессора, а не то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь не
мог, а отец Василий по части дробей тоже
был не особенно силен.
Нет, я верил и теперь верю в их живоносную силу; я всегда
был убежден и теперь не потерял убеждения, что только с их помощью человеческая жизнь
может получить правильные и прочные устои.
Припомните: разве история не
была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, перестает верить в освежающую силу знания и ищет спасения в невежестве? Когда мысль человеческая осуждается на бездействие, а действительное знание заменяется массою бесполезностей, которые отдают жизнь в жертву неосмысленности; когда идеалы меркнут, а на верования и убеждения налагается безусловный запрет?.. Где ручательство, что подобные эпохи не
могут повториться и впредь?
Он не
может пожаловаться, что служба его идет туго и что начальство равнодушно к нему, но
есть что-то в самой избранной им карьере, что делает его жребий не вполне удовлетворительным.
Ужели подобная задача, поставленная прямо или под каким бы то ни
было прикрытием,
может приличествовать педагогике?
—
Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас
есть «Уголок», в котором вы и
можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Как бы то ни
было, но с этих пор матушкой овладела та страсть к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья
могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски
были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Эти поездки
могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно
было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что, не
будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего
может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Быть может, впрочем, Савельцев сам струсил, потому что слухи об его обращении с женою дошли до полкового начальства, и ему угрожало отнятие роты, а пожалуй, и исключение из службы.
Случалось, например, что три двора, выстроенные рядом, принадлежали троим владельцам, состояли каждый на своем положении, платили разные оброки, и жильцы их не
могли родниться между собой иначе, как с помощью особой процедуры, которая
была обязательна для всех вообще разнопоместных крестьян.
Матушка, конечно, знала, что между этими мальчишками
есть и «свои», но ничего не
могла поделать.
И среди них,
быть может, немало «своих», но как их угадать?
Быть может, когда-нибудь в нем
были устроены клумбы с цветами, о чем свидетельствовали земляные горбы, рассеянные по местам, но на моей памяти в нем росла только трава, и матушка не считала нужным восстановлять прежние затеи.
К несчастию, и с Агашей я редко
мог перемолвить слово, потому что она постоянно обязана
была сидеть возле матушкиной комнаты и ожидать приказаний.
Матушка задумывалась. Долго она не
могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок к ним еще сенатские указы издаются, то, стало
быть, это-то и составляет
суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
Матушке очень нравились такие разговоры, и она,
быть может, серьезно в это время думала...
— Что, грачи-то наши, видно, надоели? Ничего, поживи у нас, присматривайся.
Может, мамынька Заболотье-то под твою державу отдаст — вот и хорошо
будет, как в знакомом месте придется жить. Тогда, небось, и грачи любы
будут.
Разговоры подобного рода возобновлялись часто и по поводу не одной Поздеевки, но всегда келейно, чтобы не вынести из избы сору и не обнаружить матушкиных замыслов. Но нельзя
было их скрыть от Могильцева, без которого никакое дело не
могло обойтись, и потому нередко противная сторона довольно подробно узнавала о планах и предположениях матушки.
— Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько
будет. Обедать сверху носить
будут, а потом,
может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
Федос становился задумчив. Со времени объяснения по поводу «каторги» он замолчал. Несколько раз матушка, у которой сердце
было отходчиво, посылала звать его чай
пить, но он приказывал отвечать, что ему «
мочи нет», и не приходил.
До слуха моего долетали слова Евангелия: «Иго бо мое благо, и бремя мое легко
есть…» Обыкновенно молебен служили для десяти — двенадцати богомольцев разом, и последние, целуя крест, клали гробовому иеромонаху в руку, сколько кто
мог.
Вообще в своей семье он
был, как говорится, не ко двору, и даже эпитет «простоватый», которым охотно награждали дядю,
быть может, означал не столько умственную бедность, сколько отсутствие хищнических наклонностей.
Что касается отца, то он
был серьезно убежден, что Гришка — колдун, что он
может у кого угодно выманить деньги и когда-нибудь всю родню разорит.
Матушка не
была особенно удачлива в этом отношении: ей досталось на долю поставить отцу повара и людскую кухарку, которые только стороной
могли узнавать о происходившем.
Дядя Григорий Павлыч
был более счастлив: он приставил к дедушке камердинера Пахома, который имел доступ в спальню и, следовательно,
мог отчасти наблюсти, куда старик прячет деньги.
И дети его точно так же
будут копить — в этом нет никакого сомнения, так что старик Любягин
может умереть спокойно.
Поэтому Стрелков, постоянно отрываемый от собственного дела, никогда настоящим образом опериться не
мог и впоследствии кончил тем, что должен
был объявить себя несостоятельным.
— И рада бы, да не
могу… Аншанте! [Счастлива! (от фр. enchantée)] До пятницы. Дочку привозите. Мсьё Обрящин
будет! — в заключение язвит гостья на прощанье.
— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая не
может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него
есть ли?
Наружность ее
была непривлекательна, да и богатою партией она назваться не
могла.
В-третьих, наконец,
быть может, он просто разыгрывал из себя одну из «загадочных натур», которых в то время, под влиянием не остывшего еще байронизма, расплодилось очень много.
— Ах, что вы!
Могу ли я надеяться
быть представленным вашему супругу? — переменяет разговор Клещевинов.
Буря не заставила себя ждать и на этот раз сопровождалась несколькими,
быть может, и настоящими обмороками. Но матушка уж не боится и совершенно хладнокровно говорит...
Не
могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя,
были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери не рассчитывает.
Много горя приняли от них крестьяне, но зато и глубоко ненавидели их, так что зачастую приходилось слышать, что там-то или там-то укокошили управителя и что при этом
были пущены в ход такие утонченные приемы, которые вовсе не свойственны простодушной крестьянской природе и которые
могла вызвать только неудержимая потребность отмщения.
«Повинуйтесь! повинуйтесь! повинуйтесь! причастницами света небесного
будете!» — твердила она беспрестанно и приводила примеры из Евангелия и житий святых (как на грех, она церковные книги читать
могла).
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что
было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же
было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой
был. Но то-то вот и
есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман!
могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки.
Был какой-то большой праздник, но так как услуга по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена
была, то, натурально, сенные девушки не гуляли. По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не
могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с собою.
Но матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку,
могут что-то понять,
была для нее непереносною. Поэтому, хотя она и не гневалась явно, — в такие великие дни гневаться не полагается, — но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила...
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не
мог, чем все это кончится. Попытался
было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Распоряжения самые суровые следовали одни за другими, и одни же за другими немедленно отменялись. В сущности, матушка
была не злонравна, но бесконтрольная помещичья власть приучила ее сыпать угрозами и в то же время притупила в ней способность предусматривать, какие последствия
могут иметь эти угрозы. Поэтому, встретившись с таким своеобразным сопротивлением, она совсем растерялась.