Неточные совпадения
Затем, приступая
к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих и отдельное целое.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и
та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но
к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
И вот, когда все было наварено, насолено, настояно и наквашено, когда вдобавок
к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье,
то раздолье, о котором нынче знают только по устным преданиям и рассказам.
К этому предмету я возвращусь впоследствии, а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути и
той обстановкой, которая делала из нашего дома нечто типичное.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в
той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных
к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Иногда, сверх
того, отпускали
к ней на полгода или на год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана была, в течение этого времени, кормить, поить, обувать и одевать на собственный счет.
Катанье в санях не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке
к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали до
того, что трудно было дышать.
Прибавьте
к этому прислугу, одетую в какую-то вонючую, заплатанную рвань, распространявшую запах, и вы получите
ту невзрачную обстановку, среди которой копошились с утра до вечера дворянские дети.
Грош прикладывался
к грошу, и когда образовывался гривенник,
то помыслы устремлялись
к целковому.
Даже дворовые, насчет которых, собственно, и происходил процесс прижимания гроша
к грошу, и
те внимали афоризмам стяжания не только без ненависти, но даже с каким-то благоговением.
Или обращаются
к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца,
то поступки и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их.
К сожалению, старшие даже на короткое время не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали
ту интимную подкладку, которая давала ключ
к уразумению целого жизненного строя.
Нормальные отношения помещиков
того времени
к окружающей крепостной среде определялись словом «гневаться».
А кроме
того, сколько еще других дел — и везде она поспевай, все
к ней за приказаниями бегут!
Барыня между
тем уже вышла на крыльцо и ждет. Все наличные домочадцы высыпали на двор; даже дети выглядывают из окна девичьей. Вдали, по направлению
к конюшням, бежит девчонка с приказанием нести скорее колодки.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не
то еще издохнет, чего доброго! А часам
к девяти приготовить подводу — и с богом!
Васька
то отбежит в сторону и начинает умывать себе морду лапкой,
то опять подскочит
к своей жертве, как только она сделает какое-нибудь движение.
Докладывают, что ужин готов. Ужин представляет собой повторение обеда, за исключением пирожного, которое не подается. Анна Павловна зорко следит за каждым блюдом и замечает, сколько уцелело кусков.
К великому ее удовольствию, телятины хватит на весь завтрашний день, щец тоже порядочно осталось, но с галантиром придется проститься. Ну, да ведь и
то сказать — третий день галантир да галантир! можно и полоточком полакомиться, покуда не испортились.
К счастью, у него были отличные способности, так что когда матушка наконец решилась везти его в Москву,
то он выдержал экзамен в четвертый класс
того же пансиона.
— Покуда еще намерения такого не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия
к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так
тот его обнадеживает.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета
к другому, смотря по
тому, что меня в данную минуту интересовало.
Он верит, что в мире есть нечто высшее, нежели дикий произвол, которому он от рождения отдан в жертву по воле рокового, ничем не объяснимого колдовства; что есть в мире Правда и что в недрах ее кроется Чудо, которое придет
к нему на помощь и изведет его из
тьмы.
Не стану, например, доказывать, что отношусь тревожно
к детскому вопросу, потому что с разрешением его тесно связано благополучие или злополучие страны; не буду ссылаться на
то, что мы с школьной скамьи научились провидеть в детях устроителей грядущих исторических судеб.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и не знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их
к торжеству или
к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета в
том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Там уже стоит старик отец и ждет сестриц. Матушка на крыльцо не выходит и встречает сестриц в раскрытых дверях лакейской. Этот обряд встречи установился с
тех пор, как власть в доме от тетенек перешла безраздельно
к матушке.
Происходит обряд целования, который заключается в
том, что обе стороны в молчании прикладываются друг
к другу щеками.
В одно прекрасное утро матушка призвала
к себе повара и сама заказала ему обед, так что когда сестрица Ольга Порфирьевна узнала об этом,
то совершившийся факт уже был налицо.
Как бы
то ни было, но с этих пор матушкой овладела
та страсть
к скопидомству, которая не покинула ее даже впоследствии, когда наша семья могла считать себя уже вполне обеспеченною. Благодаря этой страсти, все куски были на счету, все лишние рты сделались ненавистными. В особенности возненавидела она тетенек-сестриц, видя в них нечто вроде хронической язвы, подтачивавшей благосостояние семьи.
Переезжая на лето
к себе, она чувствовала себя свободною и как бы спешила вознаградить себя за
те стеснения, которые преследовали ее во время зимы.
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов
к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только
тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
С
тем староста и ушел. Матушка, впрочем, несколько раз порывалась велеть заложить лошадей, чтоб съездить
к сестрицам; но в конце концов махнула рукой и успокоилась.
Через три дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте,
к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью. Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и служил заупокойную литургию соборне. Мало
того: она заказала два сорокоуста и внесла в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
Дело в
том, что тетенькино имение, Овсецово, лежало как раз на полпути от Малинцова
к Заболотью.
Но по мере
того, как я приближался
к службам, до слуха моего доносились сдерживаемые стоны, которые сразу восстановили в моем воображении всю последовательность рассказов из тетенькиной крепостной практики.
Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык
к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык до
того, что они почти не трогали меня. Но до истязания у нас не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился как вкопанный, не веря глазам своим.
С
тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить
к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на барина огромное влияние. Носились слухи, что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят
к ней.
Тем не менее вольной он ей не давал — боялся, что она бросит его, — а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил их в ученье в Москву.
Созвавши дворовых, он потребовал, чтоб ему указали, куда покойный отец прятал деньги. Но никто ничего не отвечал. Даже
те, которые нимало не сомневались, что стариковы деньги перешли
к Улите, не указали на нее. Тогда обшарили весь дом и все сундуки и дворовых людей, даже навоз на конном дворе перерыли, но денег не нашли, кроме двухсот рублей, которые старик отложил в особый пакет с надписью: «На помин души».
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял
к себе. Вечером он не утерпел и пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В
ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались
к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза,
то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Матушка задумывалась. Долго она не могла привыкнуть
к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы, да вдобавок
к ним еще сенатские указы издаются,
то, стало быть, это-то и составляет суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется,
тот и прав.
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и любовь
к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р., с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас и ко дню ангелов и рождений аккуратно присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали
тем же.
Списывалась было она с сестрицей Ольгой Порфирьевной, приглашала ее
к себе на житье, но, во-первых, Ольга Порфирьевна была еще старше ее, во-вторых, она в
то время хозяйствовала в Малиновце и, главное, никак не соглашалась оставить сестрицу Машу.
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась
к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до
того времени, когда Сашеньке минет шестнадцать лет.
Едва приложил я голову
к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так мягки, что я лежал как бы распростертый в воздухе. Одно мгновение — и я всем существом окунулся в
ту нежащую мглу, которая называется детским сном.
Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться,
то она уходит
к соседским детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.
С
тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил
к себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из одной посудины и пьет и ест, что он ее в самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.
Словом сказать, чем дольше он жил,
тем больше весь дом привыкал
к нему.
Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о
том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено было осуществиться. Но
к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в
том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно
к матушке.
— Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть; как завладели спервоначалу землей, так и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом ни окинешь — все башкирам принадлежит. В последнее, впрочем, время и помещики, которые поумнее, заглядывать в
ту сторону стали. Сколько уж участков
к ним отошло; поселят крестьян, да хозяйство и разводят.