Неточные совпадения
Печально существование, в котором жизненный процесс равносилен непрерывающейся невзгоде, но
еще печальнее жизнь, в которой сами живущие
как бы не принимают никакого участия.
Я
еще помню месячину; но так
как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые были поверстаны в застольную.
Как ни вредно отражалось на детских организмах недостаточное питание, но в нравственном смысле
еще более вредное влияние оказывал самый способ распределения пищи.
Как я уже упоминал, отец мой женился сорока лет на девушке,
еще не вышедшей из ребяческого состояния.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны,
как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших
еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись
как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Хотя время
еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа идет о том,
какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
—
Как? кусочек, кажется, остался?
Еще ты говорил: старому барину на котлетки будет.
Еще восемь часов только, а уж
какую пропасть она дел приделала!
— Брысь, пострелята!
Еще ученье не кончилось, а они на-тко куда забрались! вот я вас! — кричит она на детей, все
еще скучившихся у окна в девичьей и смотрящих,
как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
Таким образом прошел целый год, в продолжение которого я всех поражал своими успехами. Но не были ли эти успехи только кажущимися — это
еще вопрос. Настоящего руководителя у меня не было, системы в усвоении знаний — тоже. В этом последнем отношении,
как я сейчас упомянул, вместо всякой системы, у меня была программа для поступления в пансион. Матушка дала мне ее, сказав...
Посмотрите на Гришу или Маню — их личики
еще не обсохли от слез,
как уже снова расцвели улыбкой.
Комната тетенек, так называемая боковушка, об одно окно, узкая и длинная,
как коридор. Даже летом в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями;
еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской,
как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Чаю в этот день до обедни не пьют даже дети, и так
как все приказания отданы
еще накануне, то делать решительно нечего.
Хозяйство в «Уголке» велось так же беспорядочно,
как и в Малиновце во время их управления, а с прибытием владелиц элемент безалаберности
еще более усилился.
— Сын ли, другой ли кто — не разберешь. Только уж слуга покорная! По ночам в Заболотье буду ездить, чтоб не заглядывать к этой ведьме. Ну, а ты
какую еще там девчонку у столба видел, сказывай! — обратилась матушка ко мне.
— Смотри, Фиска! Ты лиха, а твой Николушка
еще того лише.
Как бы он под пьяную руку тебя не зарубил!
Можно было подумать, что она чего-то боится, чувствует, что живет «на людях», и даже
как бы сознает, что ей,
еще так недавно небогатой дворянке, не совсем по зубам такой большой и лакомый кус.
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы на круглый обеденный стол. Затем перекидывались
еще несколькими словами; матушка осведомлялась,
как идут торги; торговцы жаловались на худые времена и уверяли, что в старину торговали не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
— Что я тогда? Куда без него поспела? — загодя печаловалась она, — я здесь без него
как в дремучем лесу. Хоть бы десять годков
еще послужил!
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то
как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и
еще загадку ему загадаем.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить. В четверть часа готов будет. Не то что в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да
еще норовят,
как бы и на другой день осталось.
—
Какой еще Федос? — кричал он, — гнать его отсюда! гнатъ! Никакого Федоса у меня в родне нет! Не племянник он, а беглый солдат! Гоните его!
— Ничего, сверху
еще хороши. Ты, Агашка, смотри:
как приедем в Гришково, сейчас же персики перебери!
По обеим сторонам расстилалось топкое, кочковатое болото, по которому изредка рассеяны были кривые и низкорослые деревца; по местам болото превращалось в ржавые бочаги, покрытые крупной осокой, белыми водяными лилиями и
еще каким-то растением с белыми головками, пушистыми,
как хлопчатая бумага.
Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у старого Кузьмы, о котором я
еще прежде от матушки слыхивал,
как об умном и честном старике. Собственно говоря, он не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской, да особо от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его.
— Погоди
еще говорить! рано пташечка запела,
как бы кошечка не съела.
Прибавьте к этому
еще гору подушек, и легко поймете,
какое мученье было ехать в такой тесноте в продолжение четырех-пяти часов.
— Отвяжитесь вы от меня.
Как собаку на цепи держат, да
еще упрекают.
— Только Григорий Павлыч очень уж рассердился,
как узнал! Приехал из подмосковной, кричит: «Не смейте к Затрапезным ездить! запрещаю!» Даже подсвечником замахнулся;
еще немного — и лоб старику раскроил бы!
— Ну, папенька, он
еще молоденек. И взыскать строго нельзя, — оправдывает матушка своего любимца. — Гриша! спой
еще…
как это… «на пиру», что ли… помнишь?
— Судьба, значит, ей
еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала,
как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого вы берете?
— Ах,
какую он сегодня проповедь сказал!
еще крошечку — и я раздрыдалась бы! — слышится в одном месте.
Матушка задумывается,
как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! — словно бы неловко… Ишь его угораздило,
какую фамилию выдумал! захочет ли
еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.
— Противный! — восклицает она, чуть не плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний
еще более багровеет. К счастью, матушка,
как женщина опытная, сейчас же нашлась,
как помочь делу.
— И
как еще дорого! именно только это и дорого! — умиляется матушка. — Мне сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька, любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в глаза!»
—
Какой вы, однако ж, баловник!
Еще ничего не видя, а уж… Сейчас видно, что дамский кавалер! Наденька! что ж ты! Благодари!
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает,
как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы
еще больше в нос бросилось!
— Чего ж тебе! рожна, что ли?
каких еще надо брильянтов! Фермуарчик, брошка, три браслета, трое серег, две фероньерки, пряжка, крестик… — перечисляет матушка.
Проходит
еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так
как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых,
как бы опухших век (один глаз даже почти совсем закрылся, так что на его месте видно было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила
еще ни одна морщина; подбородок был украшен приличествующим зобом.
С этих пор она затосковала. К прежней сокрушавшей ее боли прибавилась
еще новая, которую нанес уже Павел, так легко решившийся исполнить господское приказание. По мнению ее, он обязан был всякую муку принять, но ни в
каком случае не прикасаться лозой к ее телу.
Ранним осенним утром, было
еще темно,
как я был разбужен поднявшеюся в доме беготнею. Вскочив с постели, полуодетый, я сбежал вниз и от первой встретившейся девушки узнал, что Мавруша повесилась.
Это возражение
как будто свидетельствовало, что резонирующая способность не совсем
еще в нем угасла. Но и она, пожалуй, не была результатом самодеятельной внутренней работы, а слышал он, что другие так говорят, и машинально повторял с чужих слов.
На этом и кончились матримониальные поползновения Конона. Но семья наша не успела
еще собраться в Москву,
как в девичьей случилось происшествие, которое всех заставило смотреть на «олуха» совсем другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью, и когда об этом произведено было исследование, то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении был… Конон!
— Не смыслит
еще он, стариков боится. Ты бы опять… — начала было Акулина, но поняла, что ждать больше нечего, и прибавила: — Вот ведь
какой узел вышел, и не сообразишь,
как его развязать!
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи,
как хочешь, — казалось, чего
еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Но он пришел уже совсем больной и с большим трудом присутствовал при церемонии поднятия колокола. Вероятно, к прежней хворости прибавилась
еще простуда, так
как его и теплой одеждой на дорогу не снабдили. Когда торжество кончилось и колокол загудел, он воротился в каморку и окончательно слег.
Вот и теперь: молотьбе и конца
еще не видать, а
как она идет — поди, уследи!
— Ну, Федотушка, покуда прощай! никто
как Бог! — говорила матушка, подходя к Федоту, — а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю!
Еще так-то с тобой поживем, что любо!