Однажды, — это было уже под конец лета, —
девушки собрались, по обыкновению, в воскресенье на загородную прогулку.
Рано и бесшумно разошлись в этот вечер по своим углам выпускные институтки. Рано засветились на ночных столиках y постелей огоньки их «собственных» свечей.
Девушки собирались в группы на кроватях соседок и вполголоса совещались между собой о наступивших событиях. Говорили тихо, почти шепотом, чтобы не потревожить измученную слезами и горем Милицу Петрович, совместными усилиями подруг уложенную в постель.
Она была очень религиозна.
Девушкою собиралась даже уйти в монастырь. В церкви мы с приглядывающимся изумлением смотрели на нее: ее глаза сняли особенным светом, она медленно крестилась, крепко вжимая пальцы в лоб, грудь и плечи, и казалось, что в это время она душою не тут. Веровала она строго по-православному и веровала, что только в православии может быть истинное спасение.
Неточные совпадения
Егор за ужином пересказал это
девушкам, прибавив, что барин
собирается, должно быть, опять «чудить» ночью, как бывало в начале осени.
Мы с бароном первые вбежали в комнату и перепугали внезапным появлением какую-то скромно одетую, не совсем красивую
девушку, которая
собиралась что-то доставать из шкапа.
Было то время, когда утомленные дневными трудами и заботами парубки и
девушки шумно
собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем.
Девушки снова
собрались кинуть жребий.
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас
соберется в одну хату толпа
девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.