Неточные совпадения
С больною душой, с тоскующим
сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается
в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не прикасаясь к нему ни одной из своих реальных услад.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но
в то же время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на
сердце, подписаться: с подлинным верно.
Словом сказать, это был подлинный детский мартиролог, и
в настоящее время, когда я пишу эти строки и когда многое
в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские
сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом.
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их,
в чаянье приворожить
сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл
в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
Напротив того, при наличности общения, ежели дети не закупорены наглухо от вторжения воздуха и света, то и скудная природа может пролить радость и умиление
в детские
сердца.
Только
в Светлый праздник дом своей тишиной несколько напоминал об умиротворении и умилении
сердец…
— Я казен… — начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит
в его
сердце некоторое смущение. Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (
в усиленной пропорции за вторичный побег) не представляет
в будущем ничего особенно лестного.
Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя религиозным, несмотря на то, что приносит
в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное
сердце, слезы и переполненную вздохами грудь.
Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое
сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами проходили перед моим умственным взором, — все это было
в порядке вещей, но
в то же время играло второстепенную роль.
Главное, что я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось
в том, что оно посеяло
в моем
сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, свое,благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня.
Не давайте окаменеть и
сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально
в светящиеся точки, которые мерцают
в перспективах будущего.
Какой родитель, не исключая самого заурядного, затруднится внедрить эти элементарные правила
в восприимчивое детское
сердце? и какое детское
сердце не понесется навстречу таким необременительным правилам?
При помощи этих новых правил, сфера «воспитания» постепенно расширится, доведет до надлежащей мягкости восковое детское
сердце и
в то же время не дозволит червю сомнения заползти
в тайники детской души.
Дети
в этом смысле составляют самую легкую добычу, которою она овладевает вполне безнаказанно,
в полной уверенности, что восковое детское
сердце всякую педагогическую затею примет без противодействия.
Мучительно жить
в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их
сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Ибо это воистину сладчайший из подвигов, и сознание, что он выполнен бодро и без колебаний, воистину может пролить утешение
в поруганные и измученные
сердца.
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник
в нашей церкви и накануне будут служить
в доме особенно торжественную всенощную.
В шесть часов из церкви, при колокольном звоне, понесут
в дом местные образа, и хотя до этой минуты еще далеко, но детские
сердца нетерпеливы, и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
В село нас гулять
в этот день не пускают: боятся, чтоб картины мужицкой гульбы не повлияли вредно на детские
сердца.
Вечером матушка сидит, запершись
в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не
в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее
в груди всевластное помещичье
сердце!
Матушка сама известила сестриц об этом решении. «Нам это необходимо для устройства имений наших, — писала она, — а вы и не увидите, как зиму без милых
сердцу проведете. Ухитите ваш домичек соломкой да жердочками сверху обрешетите — и будет у вас тепленько и уютненько. А соскучитесь одни —
в Заболотье чайку попить милости просим. Всего пять верст — мигом лошадушки домчат…»
Поэтому
сердце мое сильно забилось, когда, при повороте
в Овсецово, матушка крикнула кучеру...
Я сам стоял
в нерешимости перед смутным ожиданием ответственности за непрошеное вмешательство, — до такой степени крепостная дисциплина смиряла даже
в детях человеческие порывы. Однако ж
сердце мое не выдержало; я тихонько подкрался к столбу и протянул руки, чтобы развязать веревки.
Мало-помалу
в ее
сердце скопилась такая громадная жажда мести, которая, независимо от мужниных истязаний, вконец измучила ее.
Но так как, по тогдашнему времени, тут встречались неодолимые препятствия (Фомушка был записан
в мещане), то приходилось обеспечить дорогого
сердцу человека заемными письмами.
Он провел меня через длинную,
в четыре окна, залу
в гостиную и затем
в небольшую столовую, где другая горничная накрывала стол для чая и тоже обрадовалась и подтвердила, что
сердце тетеньки «чуяло».
Но когда она возвратилась
в столовую,
сердце у нее опять раскипелось.
Летом, до поступления
в казенное заведение, я совсем
в Москве не бывал, но, чтобы не возвращаться к этому предмету, забегу несколько вперед и расскажу мою первую поездку
в «
сердце России», для определения
в шестиклассный дворянский институт, только что переименованный из университетского пансиона.
Но
в особенности понравилось мне пение старцев. Заунывное, полное старческой скорби, оно до боли волновало
сердце…
Настя
в пяльцах что-то шила,
Я же думал: как мила!
Вдруг иголку уронила
И, искавши, не нашла.
Знать, иголочка пропала!
Так, вздохнувши, я сказал:
Вот куда она попала,
И на
сердце указал.
В этом отношении и умные и глупые — все одинаково сходились
сердцами.
Конечно, она не «влюбилась»
в Стриженого… Фи! одна накладка на голове чего стоит!.. но есть что-то
в этом первом неудачном сватовстве, отчего у нее невольно щемит
сердце и волнуется кровь. Не
в Стриженом дело, а
в том, что настала ее пора…
А эпитет этот,
в переложении на русские нравы, обнимал и оправдывал целый цикл всякого рода зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные письма, и нетрудные победы над женскими
сердцами, чересчур неразборчиво воспламенявшимися при слове «любовь».
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе бы, дылде, носить их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их
в свою комнату, где и запирает
в шкап. Но на
сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать себя.
Но возвращаюсь к миросозерцанию Аннушки. Я не назову ее сознательной пропагандисткой, но поучать она любила. Во время всякой еды
в девичьей немолчно гудел ее голос, как будто она вознаграждала себя за то мертвое молчание, на которое была осуждена
в боковушке. У матушки всегда раскипалось
сердце, когда до слуха ее долетало это гудение, так что, даже не различая явственно Аннушкиных речей, она уж угадывала их смысл.
Мавруша тосковала больше и больше. Постепенно ей представился Павел как главный виновник сокрушившего ее злосчастья. Любовь, постепенно потухая, прошла через все фазисы равнодушия и, наконец, превратилась
в положительную ненависть. Мавруша не высказывалась, но всеми поступками, наружным видом, телодвижениями, всем доказывала, что
в ее
сердце нет к мужу никакого другого чувства, кроме глубокого и непримиримого отвращения.
Правда, что Ненила, которой его «
в дети» отдали, доброй бабой слыла, да ведь и у добрых людей по чужом ребенке
сердце разве болит?
Время шло. Над Егоркой открыто измывались
в застольной и беспрестанно подстрекали Ермолая на новые выходки, так что Федот наконец догадался и отдал жениха на село к мужичку
в работники. Матренка, с своей стороны, чувствовала, как с каждым днем
в ее
сердце все глубже и глубже впивается тоска, и с нетерпением выслушивала сожаления товарок. Не сожаления ей были нужны, а развязка. Не та развязка, которой все ждали, а совсем другая. Одно желание всецело овладело ею: погибнуть, пропасть!
И развязка не заставила себя ждать.
В темную ночь, когда на дворе бушевала вьюга, а
в девичьей все улеглось по местам, Матренка
в одной рубашке, босиком, вышла на крыльцо и села. Снег хлестал ей
в лицо, стужа пронизывала все тело. Но она не шевелилась и бесстрашно глядела
в глаза развязке, которую сама придумала. Смерть приходила не вдруг, и процесс ее не был мучителен. Скорее это был сон, который до тех пор убаюкивал виноватую, пока
сердце ее не застыло.
— Кашлять тяжко. Того гляди,
сердце соскочит. Чего доброго, на тот свет
в рабском виде предстанешь.
Мало того, бродячая жизнь мастерового-ученика до того пришлась ему пу
сердцу, что он был бесконечно доволен собой, когда
в загаженном сером халате расхаживал по тротуару, посвистывая и выделывая ногами зигзаги.
Веселонравие неистощимым ключом било
в его
сердце и поминутно подмывало совершить какое-нибудь удальство, озорство или мистификацию.
Болело ли
сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе, что
в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком
в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Взглянет матушка
в окошко, а на дворе дождь. И опять у ней по Федотушке
сердце щемить начнет.
Я знаю, мне могут сказать, что бывали исторические моменты, когда идея отечества вспыхивала очень ярко и, проникая
в самые глубокие захолустья, заставляла биться
сердца.
Старший конюх становится посредине площадки с длинной кордой
в руках; рядом с ним помещается барин с арапником. «Модницу» заставляют делать круги всевозможными аллюрами; и тихим шагом, и рысью, и
в галоп, и во весь карьер. Струнников весело попугивает кобылу, и
сердце в нем начинает играть.
Луг выкошен окончательно; сено тоже сгребено
в копны;
сердце образцового хозяина радуется.
Сердце Пустотелова радостно бьется
в груди: теперь уж никакой неожиданности опасаться нельзя. Он зорко следит за молотьбой, но дни становятся все короче и короче, так что приходится присутствовать на гумне не больше семи-восьми часов
в сутки. И чем дальше, тем будет легче. Пора и отдохнуть.
Но
в действительности тревога уже заползла
в его
сердце и не покинет его вплоть до осени.
Не будучи «учеными»,
в буквальном смысле этого слова, эти люди будили общественное чувство и
в высшей мере обладали даром жечь глаголом
сердца.
Придет время —
сердце ее само собой забьет тревогу, и она вдруг прозреет и
в «небесах увидит бога», по покуда ее час не пробил, пускай это
сердце остается
в покое, пускай эта красота довлеет сама себе.