Неточные совпадения
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили меня;
в вас нет ни
сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся
сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического Сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
В половине восьмого, только что она сошла
в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще
в своей комнате, и князь не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к
сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув
в зеркало.
— Все или один?» И, не помогая мучившемуся юноше, с которым она танцовала,
в разговоре, нить которого он упустил и не мог поднять, и наружно подчиняясь весело-громким повелительным крикам Корсунского, то бросающего всех
в grand rond, [большой круг,] то
в chaîne, [цепь,] она наблюдала, и
сердце ее сжималось больше и больше.
Она зашла
в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула
в складках розового тюника;
в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей
сердце.
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось
сердце при мысли о том,
в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Вернувшись
в свой вагон, он не переставая перебирал все положения,
в которых ее видел, все ея слова, и
в его воображении, заставляя замирать
сердце, носились, картины возможного будущего.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит
сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением.
В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если
сердце тебе говорит, высказать мне…
В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно-богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к
сердцу интересы полка и товарищества.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить никого, после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог
в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было
сердца.
Но
в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило
в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют
сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
В этом предположении утвердило Левина еще и то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к
сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины.
— Нет,
сердце говорит, но вы подумайте: вы, мужчины, имеете виды на девушку, вы ездите
в дом, вы сближаетесь, высматриваете, выжидаете, найдете ли вы то, что вы любите, и потом, когда вы убеждены, что любите, вы делаете предложение…
«Да, выбор между мной и Вронским», подумал Левин, и оживавший
в душе его мертвец опять умер и только мучительно давил его
сердце...
И действительно, он был взят врасплох, и
в первую минуту, когда она объявила о своем положении,
сердце его подсказало ему требование оставить мужа.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего
сердца, но теперь, когда, как
в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала
сердце. И несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда
в первый раз он был
в состоянии говорить, одна Варя, жена брата, была
в его комнате.
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено
в его
сердце; но он не мог вырвать из своего
сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть
в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Несмотря на возбужденное состояние,
в котором он находился, замечание о технике больно заскребло на
сердце Михайлова, и он, сердито посмотрев на Вронского, вдруг насупился.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и
сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось
в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели говорить.
Досадуя на жену зa то, что сбывалось то, чего он ждал, именно то, что
в минуту приезда, тогда как у него
сердце захватывало от волнения при мысли о том, что с братом, ему приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, Левин ввел жену
в отведенный им нумер.
— Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я восхищаюсь и все, но Он, обитая
в вашем
сердце, — сказала графиня Лидия Ивановна, восторженно поднимая глаза, — и потому вы не можете стыдиться своего поступка.
На второй месяц муж бросил ее и на восторженные ее уверения
в нежности отвечал только насмешкой и даже враждебностью, которую люди, знавшие и доброе
сердце графа и не видевшие никаких недостатков
в восторженной Лидии, никак не могли объяснить себе.
— Да, но
сердце? Я вижу
в нем
сердце отца, и с таким
сердцем ребенок не может быть дурен, — сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
Также мучало его воспоминание о письме, которое он написал ей;
в особенности его прощение, никому ненужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его
сердце стыдом и раскаянием.
Нынче
в Летнем Саду была одна дама
в лиловом вуале, за которой он с замиранием
сердца, ожидая, что это она, следил,
в то время как она подходила к ним по дорожке.
Всё
в этой девочке было мило, но всё это почему-то не забирало за
сердце.
— Иди, иди, Стива! — крикнул Левин, чувствуя, как
сердце у него начинает сильнее биться и как вдруг, как будто какая-то задвижка отодвинулась
в его напряженном слухе, все звуки, потеряв меру расстояния, беспорядочно, но ярко стали поражать его.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь,
в носу запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
— Ну скажи, руку на
сердце, был ли… не
в Кити, а
в этом господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен, оскорбителен для мужа?
И опять
в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское
сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая
сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба
в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
— Нет, — перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит
в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна была остановиться. — Никто больше и сильнее меня не чувствует всей тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете мне честь считать меня за человека, имеющего
сердце. Я причиной этого положения, и потому я чувствую его.
Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только
в том, что на мгновение, когда она узнала
в штатском платье столь знакомые ей когда-то черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к
сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо.
Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин
в воображении своем приготовился терпеть и держать свое
сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно.
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение —
в ее присутствии, у ее изголовья, где
сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Опять волнение, подобное тому, какое он испытал
в минуту родов, подступило ему к
сердцу.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, —
сердце его изменилось, ему дано новое
сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались
в ту перемену, которая произошла
в нем.
— Женщина, которая не угадала
сердцем,
в чем лежит счастье и честь ее сына, у той нет
сердца.
«Я ни
в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она сказала что-то, и
сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
Никогда еще не проходило дня
в ссоре. Нынче это было
в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание
в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил
в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что
сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
И смерть, как единственное средство восстановить
в его
сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу
в той борьбе, которую поселившийся
в ее
сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Туман, застилавший всё
в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное
сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним
в его доме. Она вошла к нему
в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
«Уехал! Кончено!» сказала себе Анна, стоя у окна; и
в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь
в одно, холодным ужасом наполнили ее
сердце.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему
в ее
сердце, и поспешно вышла и села
в коляску.
Придумывая те слова,
в которых она всё скажет Долли, и умышленно растравляя свое
сердце, Анна вошла на лестницу.
В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый,
в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она распечатала, и
сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
— «Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это
сердцем, верою
в то главное, что исповедует церковь».
Это чувствуется
в воздухе, это чувствуется
сердцем.
В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,
в которых он как бы только одной внешней стороной своего ума принимал участие, Левин, несмотря на разочарование
в перемене, долженствовавшей произойти
в нем, не переставал радостно слышать полноту своего
сердца.