Неточные совпадения
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского
рода, который по зимам жил
в Москве, а на лето приезжал
в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом.
В то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили,
в предвидении
родов, ни
в столицы, ни даже
в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
В крайнем случае во время
родов отворяли
в церкви царские двери, а дом несколько раз обходили кругом с иконой.
Тем не менее, когда
в ней больше уж не нуждались, то и этот ничтожный расход не проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось
в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой», до следующих
родов, когда она вновь превращалась
в «голубушку Ульяну Ивановну».
И не на меня одного она производила приятное впечатление, а на всех восемь наших девушек — по числу матушкиных
родов — бывших у нее
в услужении.
А наконец, возвращаюсь я однажды с
родов домой, а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома не бывал!» Не бывал да не бывал, да так с тех пор словно
в воду и канул.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся
роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь
в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Я не отрицаю, впрочем, что встречалась и тогда другого
рода действительность, мягкая и даже сочувственная. Я и ее впоследствии не обойду.
В настоящем «житии» найдется место для всего разнообразия стихий и фактов, из которых составлялся порядок вещей, называемый «стариною».
— А, может, вдруг расщедрится — скажет: и меленковскую и ветлужскую деревни Любке отдать! ведь это уж
в своем
роде кус!
В нашем доме их тоже было не меньше тридцати штук. Все они занимались разного
рода шитьем и плетеньем, покуда светло, а с наступлением сумерек их загоняли
в небольшую девичью, где они пряли, при свете сального огарка, часов до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.
Азбуку я усвоил быстро; отчетливо произносил склады даже
в таком
роде, как мря, нря, цря, чряи т. д., а недели через три уже бойко читал нравоучения.
«Не погрязайте
в подробностях настоящего, — говорил и писал я, — но воспитывайте
в себе идеалы будущего; ибо это своего
рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы
в камень.
Настоящая гульба, впрочем, идет не на улице, а
в избах, где не сходит со столов всякого
рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой.
В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома
в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину на конный двор.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от
роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке
в книжке видел),
в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Я должен сказать, что такого
рода балагурство было мне не
в диковинку.
В то время дела такого
рода считались между приказною челядью лакомым кусом.
В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
Затем Овсецово, вместе с благоприобретенною Щучьею-Заводью, досталось по наследству отцу, как единственному представителю
рода Затрапезных
в мужском колене.
— Вот-то глаза вытаращит! — говорила она оживленно, — да постой! и у меня
в голове штучка
в том же
роде вертится; только надо ее обдумать. Ужо, может быть, и расскажу.
Наместником
в то время был молодой, красивый и щеголеватый архимандрит. Говорили о нем, что он из древнего княжеского
рода, но правда ли это — не знаю. Но что был он великий щеголь — вот это правда, и от него печать щегольства и даже светскости перешла и на простых монахов.
Дедушка происходил из купеческого
рода, но
в 1812 году сделал значительное пожертвование
в пользу армии и за это получил чин коллежского асессора, а вместе с тем и право на потомственное дворянство.
Матушка тотчас же увела Настасью
в свою спальню, где стоял самовар, особый от общего, и разного
рода лакомства.
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано
в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов
род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те
в почете, а которые от Хама, те
в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
Выезды к обедне представлялись тоже своего
рода экзаменом, потому что происходили при дневном свете. Сестра могла только слегка подсурмить брови и, едучи
в церковь, усерднее обыкновенного нащипывала себе щеки. Стояли
в церкви чинно,
в известные моменты плавно опускались на колени и усердно молились. Казалось, что вся Москва смотрит.
Скорее всего его можно принять за сдаточного, хотя он действительно принадлежит к старинному дворянскому
роду Стриженых, который
в изобилии водится
в Пензенской губернии.
— Она у Фильда [Знаменитый
в то время композитор-пианист,
родом англичанин, поселившийся и состарившийся
в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил
в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
А эпитет этот,
в переложении на русские нравы, обнимал и оправдывал целый цикл всякого
рода зазорностей: и шулерство, и фальшивые заемные письма, и нетрудные победы над женскими сердцами, чересчур неразборчиво воспламенявшимися при слове «любовь».
Преимущественно сватались вдовцы и старики. Для них устроивались «смотрины», подобные тем, образчик которых я представил
в предыдущей главе; но после непродолжительных переговоров матушка убеждалась, что
в сравнении с этими «вдовцами» даже вдовец Стриженый мог почесться верхом приличия, воздержания и светскости. Приезжал смотреть на сестрицу и возвещенный Мутовкиною ростовский помещик, но тут случилось другого
рода препятствие: не жених не понравился невесте, а невеста не понравилась жениху.
Вообще помещики смотрели на них как на отпетых, и ежели упорствовали отдавать дворовых мальчиков
в ученье к цирульникам, то едва ли не ради того только, чтоб
в доме был налицо полный комплект всякого
рода ремесел.
Даже из прислуги он ни с кем
в разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому что и на остальной дворне
в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего
рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что
в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона
в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше, любил,
в праздничные дни, одевшись
в суконную пару, заглянуть
в девичью, и, стало быть, стремление к прекрасной половине человеческого
рода не совсем ему было чуждо.
С наступлением весны он опять исчез. На этот раз хотя уж не удивлялись, но без тревоги не обошлось. Родилось опасение, как бы его
в качестве беспаспортного
в Сибирь не угнали; чего доброго, таким
родом он и совсем для «господ» пропадет.
Сатир высказывал эти слова с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно,
в этих словах заключалось своего
рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное, что он и сам не был
в состоянии свести концы с концами. Едва ли он мог бы даже сказать, что именно оно, а не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся
в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Но
в особенности любил он всякого
рода мистификации.
Это был своего
рода «порочный круг»,
в котором он вращался, ругаясь и проклиная, но малейшее уклонение от которого производило
в нем мучительный переполох.
Но, кроме того, так как он ни о чем другом серьезно не думал, то, вследствие долговременной практики,
в нем образовалась своего
рода прозорливость на этот счет.
Заперся он
в Веригине, книжек навез, сидит да почитывает. Даже
в хозяйство не взошел. Призвал старосту Власа, который еще при бабушке верой и правдой служил, и повел с ним такого
рода разговор...
Крестьянство задыхалось под игом рабства, но зато оно было sancta simplicitas; [святая простота (лат.).] чиновничество погрязало
в лихоимстве, но и это было своего
рода sancta simplicitas; невежество, мрак, жестокость, произвол господствовали всюду, но и они представляли собой одну из форм sancta simplicitas.
Разумеется, победу все-таки одержало то решение, которое уже заранее само собой созрело
в его душе и наметило своего
рода обязательную перспективу, обещавшую успокоение взволнованному чувству.
Марья Маревна никогда не могла назваться красивою, но полюбилась Гервасию Ильичу Золотухину, захудалому дворянину,
род которого издавна поселился
в Словущенском.
Князь был одним из тех расслабленных и чванных представителей старинных
родов, которые, по-видимому, отстаивают корпоративную связь, но,
в сущности, пресмыкаются и ползают, исключительно посвящая свою жизнь поддерживанию дворских и высокобюрократических отношений.
Двоих близнецов-сыновей, которых оставила ему жена (она умерла
родами), он назвал Захарами, а когда они пришли
в возраст, то определил их юнкерами
в один и тот же полк.