Неточные совпадения
Иногда их распложалось множество, и они становились
в ряды захудалых; но по временам словно мор настигал Затрапезных, и
в руках
одной какой-нибудь пощаженной отрасли сосредоточивались имения и маетности остальных.
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был
одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой,
в чаянии получить за нею богатое приданое.
Одним словом,
в общей массе измученных людей был самым измученным.
Текучей воды было мало. Только
одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки,
в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым
в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Только
одна усадьба сохранилась
в моей памяти как исключение из общего правила.
Даже
в парадных комнатах все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки, чистили, отбирали ягоду по сортам, и едва успевали справиться с
одной грудой, как на смену ей появлялась другая.
Но и тут главное отличие заключалось
в том, что
одни жили «
в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время
в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.
И не на меня
одного она производила приятное впечатление, а на всех восемь наших девушек — по числу матушкиных родов — бывших у нее
в услужении.
С больною душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается
в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не прикасаясь к нему ни
одной из своих реальных услад.
В чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой?
в силу какого злого волшебства мир живых, полный чудес, для него
одного превратился
в пустыню? — вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно будет искать ответа…
Одним (исключительно, впрочем, семейным и служившим во дворе, а не
в горнице) дозволяли держать корову и пару овец на барском корму, отводили крошечный огород под овощи и отсыпали на каждую душу известную пропорцию муки и круп.
Все притихало: люди ходили на цыпочках; дети опускали глаза
в тарелки;
одни гувернантки не смущались.
И допускалось
в этом смысле только
одно ограничение: как бы не застукать совсем!
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал
один (или
одна) и тут же объяснял все подробности стяжания,
в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой не то «шельмы», не то «умницы», а угнетенную сторону — «простофиля» и «дурак».
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром что
в нем только триста шестьдесят
одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, —
в прошлом году
одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша
в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст, а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура — что
в нем!
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их,
в чаянье приворожить сердце маменьки. А
один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл
в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
В заключение не могу не упомянуть здесь и еще об
одном существенном недостатке, которым страдало наше нравственное воспитание. Я разумею здесь совершенное отсутствие общения с природой.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих
в Москву или из
одного имения
в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется,
в целом доме не было. Раза два-три
в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей
в лес по грибы или
в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
В девичьей остается
одна денщица, обыкновенно из подростков, которая убирает посуду, метет комнату и принимается вязать чулок, чутко прислушиваясь, не раздадутся ли
в барыниной спальне шаги Анны Павловны Затрапезной.
— А правда ли, — повествует
одна из собеседниц, —
в Москалеве
одну бабу медведь
в берлогу увел да целую зиму у себя там и держал?
Все-то живут
в спокое да
в холе, она
одна целый день как
в котле кипит.
И через две минуты балбесы и постылые уже видят
в окно, как Гриша, подскакивая на
одной ножке, спешит за маменькой через красный двор
в обетованную землю.
— Хорошо тебе, старый хрен, говорить: у тебя
одно дело, а я целый день и туда и сюда! Нет, сил моих нет! Брошу все и уеду
в Хотьков, Богу молиться!
Он ест всего
один раз
в сутки и требует, чтоб обед был подан ровно
в два часа.
Но Анна Павловна не раз уже была участницей подобных сцен и знает, что они представляют собой
одну формальность,
в конце которой стоит неизбежная развязка.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка —
в первый раз
в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их
одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Антипка-то
в ту пору
в ногах валялся, деньги предлагал, а она
одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…» Так и не отдала.
Она снимает с себя блузу, чехол и исчезает
в пуховиках. Но тут ее настигает еще
одно воспоминание...
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и хотя старшему брату, Степану, было уже четырнадцать лет
в то время, когда сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у
одних и тех же гувернанток.
Но я рос
один, а для
одного матушке изъясниться не хотелось. Поэтому она решилась не нанимать гувернантки, а,
в ожидании выхода из института старшей сестры, начать мое обучение с помощью домашних средств.
Считаю, впрочем, не лишним оговориться. Болтать по-французски и по-немецки я выучился довольно рано, около старших братьев и сестер, и, помнится, гувернантки,
в дни именин и рождений родителей, заставляли меня говорить поздравительные стихи;
одни из этих стихов и теперь сохранились
в моей памяти. Вот они...
Сверх того, я слышал поблизости шорох, который производила матушка, продолжая рыться
в учебных программах, и — при
одной мысли, что вот-вот она сейчас нагрянет и увидит мои проказы, у меня душа уходила
в пятки.
Как и прочих братьев, матушка предположила поместить меня
в московский университетский пансион, состоявший из осьми классов и
одного приготовительного.
— Вон у Николы-на-Вопле, отец Семен
одних свадеб до пятидесяти
в прошлом году повенчал.
В прошлом году пятую дочь замуж выдал,
одними деньгами пятьсот рублей
в приданое дал, да корову, да разного тряпья женского.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что я,
в буквальном смысле слова, почти до самого поступления
в казенное заведение не знал ни
одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены
в учебнике риторики,
в качестве примеров фигур и тропов…
Матушка видела мою ретивость и радовалась.
В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года
в два, к
одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому себе, переходил от
одного предмета к другому, смотря по тому, что меня
в данную минуту интересовало.
Я быстро усвоивал, но усвоиваемое накоплялось без связи,
в форме одиночных фактов, не вытекавших
один из другого.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает
в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только
один шаг до озлобления…
Одни резвятся смело и искренно, как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся
в сторону и издали наблюдают за играми сверстников, так что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они делают это вяло и неумело.
Сестрицы,
в сопровождении отца, поднимаются по лестнице, бледнея при
одной мысли о предстоящей встрече с матушкой. И действительно, забежав вперед, мы довольно явственно слышим, как последняя сквозь зубы, но довольно внятно произносит...
Комната тетенек, так называемая боковушка, об
одно окно, узкая и длинная, как коридор. Даже летом
в ней царствует постоянный полумрак. По обеим сторонам окна поставлены киоты с образами и висящими перед ними лампадами. Несколько поодаль, у стены, стоят две кровати, друг к другу изголовьями; еще поодаль — большая изразцовая печка; за печкой, на пространстве полутора аршин, у самой двери, ютится Аннушка с своим сундуком, войлоком для спанья и затрапезной, плоской, как блин, и отливающей глянцем подушкой.
Матушка волнуется, потому что
в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба,
в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает
один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые
в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Теперь, при
одном воспоминании о том, что проскакивало
в этот знаменательный день
в мой желудок, мне становится не по себе.
Матушка уже начинала мечтать.
В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее
в это время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется,
в основе ее планов лежала та же рутина, как и
в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть
одного: чтобы
в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала
в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось
в том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до
одной, а число последних до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
С утра до вечера они сидели
одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Присутствие матушки приводило их
в оцепенение, и что бы ни говорилось за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни
одним движением не выказывали, что принимают
в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб не сходить оттуда до завтрашнего обеда.
Принадлежало оно троим владельцам, и часть
одного из них, около тысячи двухсот душ, продавалась
в опекунском совете с аукциона.