Неточные совпадения
Это были настоящие поместные дворяне, которые забились
в самую глушь Пошехонья, без шума сбирали дани с кабальных
людей и скромно плодились.
С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить
люди, не имея ни
в настоящем, ни
в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!
Одним словом,
в общей массе измученных
людей был самым измученным.
Так что летняя страда этих
людей просто-напросто превращалась
в сплошную каторгу.
В самое жаркое лето воздух был насыщен влажными испарениями и наполнен тучами насекомых, которые не давали покою ни
людям, ни скотине.
В шести-семи комнатах такого четырехугольника, с колеблющимися полами и нештукатуренными стенами, ютилась дворянская семья, иногда очень многочисленная, с целым штатом дворовых
людей, преимущественно девок, и с наезжавшими от времени до времени гостями.
Первые обыкновенно страдали тоской по предводительстве, достигнув которого разорялись
в прах; вторые держались
в стороне от почестей, подстерегали разорявшихся, издалека опутывая их, и, при помощи темных оборотов, оказывались
в конце концов
людьми не только состоятельными, но даже богатыми.
В нашем семействе не было
в обычае по головке гладить, — может быть, поэтому ласка чужого
человека так живо на меня и подействовала.
С больною душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом,
человек всецело погружается
в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не прикасаясь к нему ни одной из своих реальных услад.
В течение целого дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно
в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать
в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась с должностными
людьми и т. д.
Все притихало:
люди ходили на цыпочках; дети опускали глаза
в тарелки; одни гувернантки не смущались.
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна) и тут же объяснял все подробности стяжания,
в которых торжествующую сторону представлял
человек, пользовавшийся кличкой не то «шельмы», не то «умницы», а угнетенную сторону — «простофиля» и «дурак».
В-третьих, дворового
человека можно было отдать
в солдаты,
в зачет будущих наборов, и квитанцию с выгодою продать.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив
человека в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь.
Сбор кончился. Несколько лотков и горшков нагружено верхом румяными, сочными и ароматическими плодами. Процессия из пяти
человек возвращается восвояси, и у каждого под мышками и на голове драгоценная ноша. Но Анна Павловна не спешит; она заглядывает и
в малинник, и
в гряды клубники, и
в смородину. Все уже созревает, а клубника даже к концу приходит.
— Знаем мы, что ты казенный
человек, затем и сторожу к тебе приставили, что казенное добро беречь велено. Ужо оденем мы тебя как следует
в колодки, нарядим подводу, да и отправим
в город по холодку. А оттуда тебя
в полк… да скрозь строй… да розочками, да палочками… как это
в песне у вас поется?..
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько
в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они
люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Только внезапное появление сильного и горячего луча может при подобных условиях разбудить человеческую совесть и разорвать цепи той вековечной неволи,
в которой обязательно вращалась целая масса
людей, начиная с всевластных господ и кончая каким-нибудь постылым Кирюшкой, которого не нынче завтра ожидала «красная шапка».
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им
человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает
в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Злополучие так цепко хватается за все живущее, что только очень редкие индивидуумы ускользают от него, но и они,
в большинстве случаев, пользуются незавидной репутацией простодушных
людей.
Мучительно жить
в такие эпохи, но у
людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Да,
в наши дни истинное назначение
человека именно
в том состоит, чтоб творить суд и расправу.
В ту пору у нас, случилось, столяр Потапка помер, так его под именем болярина Савельцева схоронили, а моего-то сокола, чтоб солдатства миновать, дворовым
человеком Потапом Семеновым окрестили.
Имение мужа выгоднее, потому что там
люди поголовно поверстаны
в дворовые, работают на барщине ежедневно, а она своих крестьян не успела
в дворовые перечислить, предводитель попрепятствовал, пригрозил дело завести.
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой
в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами
в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые
люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
Напивался пьян и
в пьяном виде дебоширствовал; заведуя ротным хозяйством,
людей содержал дурно и был нечист на руку.
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу, и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались, что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись, что Фиска-змея не даст себя
в обиду, и не особенно тревожились доходившими до них слухами о свирепом нраве жениха. Дедушка даже счел приличным предупредить молодого
человека.
Не раз она решалась «обкормить» мужа, но, как и все злонравные
люди, трусила последствий такого поступка. Ведь у всех ее жизнь была на виду, и, разумеется,
в случае внезапной смерти Савельцева, подозрения прежде всего пали бы на нее.
Николай Абрамыч тотчас же взял отпуск и, как ураган, налетел на Щучью-Заводь,
в сопровождении своего наперсника, денщика Семена. Выскочив из брички, он приказал встретившей его на крыльце Улите подать самовар и тотчас же распорядился, чтоб созвали
людей.
Созвавши дворовых, он потребовал, чтоб ему указали, куда покойный отец прятал деньги. Но никто ничего не отвечал. Даже те, которые нимало не сомневались, что стариковы деньги перешли к Улите, не указали на нее. Тогда обшарили весь дом и все сундуки и дворовых
людей, даже навоз на конном дворе перерыли, но денег не нашли, кроме двухсот рублей, которые старик отложил
в особый пакет с надписью: «На помин души».
Однажды вздумала она погонять мужа на корде, но, во-первых, полуразрушенный
человек уже
в самом начале наказания оказался неспособным получить свою порцию сполна, а, во-вторых, на другой день он исчез.
Но так как, по тогдашнему времени, тут встречались неодолимые препятствия (Фомушка был записан
в мещане), то приходилось обеспечить дорогого сердцу
человека заемными письмами.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое время. Не было ни прислуги, ни дворовых
людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась
в экипаж,
в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже,
в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала
в дом, а останавливалась
в конторе, так как вообще была неприхотлива.
Главным занятием сельчан был трактирный промысел. Большинство молодых
людей почти с отроческих лет покидало родной кров и нанималось
в услужение по трактирам
в городах и преимущественно
в Москве.
Нередко между отцами и сыновьями доходило до громких ссор, кончавшихся, однако ж, всегда одинаково: молодого
человека призывали
в вотчинную контору и
в присутствии отца стегали.
В будни и небазарные дни село словно замирало;
люди скрывались по домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника
в контору по делу, да на противоположном крае площади,
в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих
в шашки.
Вообще это был необыкновенно деятельный и увертливый
человек, проникший
в самую глубь кляузы, ни
в чем не сомневавшийся и никакого вопроса не оставлявший без немедленного ответа. Спросит, бывало, матушка...
Когда она выходила
в зал, то там уж стояла толпа
человек в пятнадцать, из которых каждый держал
в руках кулек.
Работала она
в спальне, которая была устроена совершенно так же, как и
в Малиновце. Около осьми часов утра
в спальню подавался чай, и матушка принимала вотчинных начальников: бурмистра и земского,
человека грамотного, служившего
в конторе писарем. Последнюю должность обыкновенно занимал один из причетников, нанимавшийся на общественный счет. Впрочем, и бурмистру жалованье уплачивалось от общества, так что на матушку никаких расходов по управлению не падало.
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный
в Заболотье
человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик.
В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Откормив Леночку
в меру пышной русской красавицы, она берегла ее дома до осьмнадцати лет и тогда только решила выдать замуж за поручика Красавина,
человека смирного и тоже достаточного.
Не случилось ли чего, здоров ли, не сломался ли экипаж, лихие
люди в дороге не обидели ли?
После этого я уже не видал тетеньки Раисы Порфирьевны, но она жила еще долго. Выкормив Сашеньку
в меру взрослой девицы, выдала ее замуж за «хорошего»
человека, но не отпустила от себя, а приняла зятя
в дом. Таким образом, мечты ее осуществились вполне.
Мужчина встал. Это был молодой
человек лет двадцати пяти, среднего роста, здоровый, плотный. Лицо широкое, с выдающимися скулами, голова острижена
в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся девичья провоняла ворванью.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на
людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос,
в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Вероятно, это лежит уже
в самой природе
человека, что сразу овладевают его вниманием и быстро запечатлеваются
в памяти только яркие и пестрые картины.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где
человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется,
в хорошеньком домике, выкрашенном
в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно
в самом себе,
в сознании блаженного безмятежия…
Больше десяти лет сидит сиднем дедушка
в своем домике, никуда не выезжает и не выходит. Только два раза
в год ему закладывают дрожки, и он отправляется
в опекунский совет за получением процентов. Нельзя сказать, что причина этой неподвижности лежит
в болезни, но он обрюзг, отвык от
людей и обленился.
Одним словом, при самом поверхностном взгляде на этого
человека невольно западало
в голову, что это воистину стальная душа, ко всему безучастная.
Дедушка приказал с утра наловить
в пруде карасей для завтрака, а дядя, увидев рабочих, идущих с неводом, отменил приказание и послал
людей на сенокос.